— Говорил, ну и что?

— А что если на самом деле бычок этот своенравный сам решил напасть на зверя, забодать его?

Галбец задумчиво молчал. Он отрешенно уставился, невидящим взором в ущелье, где уже было темно. В ауле нашем, что ступенями поднимается по гребню скалистой горы, зажглись электрические лампы. И задымили печные трубы — надо вскипятить вечернее молоко, согреть комнаты, накормить детей, чтоб у телевизора они не продрогли. И чего это ради я притащился сюда, сидел бы себе в теплой комнате с детьми, думаю я про себя, да, говорят же, дурная голова ногам покоя не дает. Если Галбец дурной, нельзя же ему уподобляться.

— Прежде чем решиться на самосуд, — говорю я, — надо хорошенько обмозговать все. Почему бы тебе, дорогой Галбец, не представить такую вот картину, ты меня послушай: идет-бредет сам по себе зверь, никого не трогает — и вдруг из-за кустов, задрав хвост, выставив рога, выскакивает твой глупый бычок и бросается на зверя… а? Ведь бычка твоего с белой отметиной на лбу и корову, что родила его, я очень хорошо знаю. Разве не они забодали моего сына Хасанчика?! И чуть было мы с тобой не схватились за ружья, потому что вторая рана, нанесенная твоим бычком моему сыну, была на несколько миллиметров от левого глаза…

— Что ты говоришь, неужели правда? — удивленно перебивает меня Алибек, в голосе его неподдельная тревога. — Так ведь сын твой мог остаться без глаза. Не может этого быть! — возмущенно хлопнул себя по колену Алибек.

— Спроси его самого, он лучше знает, — говорю я, показывая на немного смирившегося Галбеца.

— Галбец, ты скажи, правда это? Было такое?

— Было, будь он неладен, — нехотя сказал Галбец. — Поэтому я и хотел его зарезать.

— Ну, знаешь ли, — присвистнул Алибек, желая придать словам своим значительность, — жалеть такого зверя не стоит. Не бычок, а зверь!

— Поверьте мне, — говорю я, — тогда еще я подумал об этом бычке, что он плохо кончит…

— И такого зверя держать во дворе… це-це-це, — покачал головой Алибек. — Ну, друзья, туда ему и дорога.

— Клянусь, Алибек, перед глазами моими стоит эта страшная картина…

— Какая? — спрашивает Алибек.

— Свирепый бычок бросается на зверя, зверь, поджав хвост, жмется к скале, не хочет связываться, понимая, чей этот бычок, но рогатый, заметив, что зверь струсил, смелеет и бросается на него…

— Да что и говорить, подумайте, братцы, что бы было, убей этот бычок медведя… Беззащитное существо, и некому было бы за него заступиться… Хи-хи-хи! — прыснул Алибек, не выдержал он… Как все шло хорошо, на самом серьезном уровне, и…

— Ха-ха-ха! — захохотал я и чуть не покатился по склону.

— Вы что скалите зубы над моей бедой?! — вскипел Галбец. — Вы меня за идиота принимаете? Негодяи вы, а не братцы…

Из ущелья донеслись печальные, жалобные звуки, от этих звуков, от этого плача стынет мозг в костях — это шакалы начали свой обычной концерт.

— Проклятье! Какая жалость… пакостная тварь! — сразу переменился Галбец. — И надо же такое, послушайте только… Теперь тихо! Чтоб ни хи-хи и ни ха-ха! А то зверя напугаете.

— Ты думаешь, Галбец, зверь придет?

— Непременно.

— А я думаю, не придет, — говорю я, — какой сейчас в ущелье медведь, он давно в спячку ударился и в своей норе лапу сосет.

— Какая спячка, ты что выдумал, еще сентябрь.

— А снег?

— Что снег, он рано выпал в этом году. Ты мне мозги не крути. Придет зверь, и я убью его, да-да, не будь я Галбец, я дважды одно слово не говорю и дважды кинжала не вынимаю.

— Грозный нашелся. Ты не убьешь медведя! — заявляет уже твердо и решительно Алибек.

— Это почему же я не убью?

— Духу не хватит.

— Это у меня-то?

— Да, у тебя-то!

— Посмотрим.

— Посмотрим.

— Замолчите вы или нет?!

— Мы молчим, это ты своим громовым голосом пугаешь все живое. Подумаешь, большое дело — бычка зарезали. Тебя я другом считал…

— А что, если я убью медведя, я не друг?

— Нет, не друг, хуже — враг. Ты погляди, как оскудели наши леса, ты же помнишь — в детстве у саклей зимой на солнышке косули, бывало, грелись, а теперь где они?

— То косули, а это медведь…

— А медведь символом Олимпиады в Москве стал. Видел, какое это доброе, добродушное, улыбчивое существо, видел?

— Это с поясом, что ли, с колечками?

— Да, он самый…

— Все равно — зверь, я убью его.

Неразговорчивый Алибек столько никогда не говорил на своем веку, как сегодня. Последние слова Галбеца совсем вывели его из себя.

Наступила напряженная тишина. К полуночи из-за горы Кайдеш выглянула ущербная луна, осветив холодным трепетным светом ущелье. А речка, что точила камни в ущелье, сверкнула, как расплавленное олово, текущее по желобу. Жалобный плач шакалов то стихал, то возобновлялся многоголосым хором. Кричал еще какой-то зверь, ночная птица пожаловалась в холодном гнезде, из аула донесся хриплый лай собаки. Плач шакалов вдруг раздался совсем близко, и вместе с этим какое-то хрюканье — это были кабаны. «Вот-вот, — подумалось мне, — пусть их-то и убивает жестокий Галбец, их у нас развелось много и вред наносят полям кукурузы и картофеля…» К этим звукам вдруг прибавился храп, я оглянулся — это Алибек свернулся в бурке и захрапел. Очень даже хорошо, пусть спит. А Галбец все был на страже, все поглядывал в ту сторону, где за зарослями лежал убитый бычок.