Солнце припекает, через пиджак чувствую, а вот ближе к водопаду уже прохладно. Водопад у нас не высокий и не многоводный, но струя достаточно сильная, чтоб искупаться. Раздеваюсь на всякий случай в зарослях папоротника и спускаюсь к воде. Вода кажется холодной; сначала я продрог, затем согрелся, тело мое давно соскучилось по воде, и в душе побранил я тех, кто долгие месяцы держит сельскую баню на замке. И только высунул я голову из воды, как слышу голоса… Тысячи чертей, будто позже или раньше они не могли появиться здесь, будто ждали они, пока я разденусь и полезу под воду. Я поспешил к одежде, весь исцарапался, обжигаясь крапивой, но благополучно добрался до одежды и присел, накинув пиджак, в надежде на то, что эти люди вскоре пройдут мимо. Слышу их голоса, и надо же — женские голоса. Я раздвинул ветки папоротника и смотрю. Их было трое — это были молодые доярки с нашей фермы, три девушки, одна румянее другой. Еще бы, они хозяйки молока и сметаны… И говорили они по-русски, значит, выражали свои сокровенные мысли. Я знаю этих девушек — они учились у меня, я их учил этому языку. Одна, кажется, Асият — дочь Хадижи и чабана Али-Булата, сестра семи братьев: другая Зизи, дочь соседки Меседу, да, да, той самой, которая говорит сладко, облизывая губы и смешивая русские и наши слова. А третья, пониже ростом — Айша, дочь второй жены Кальян-Бахмуда.

— Не знаю, сестрички, что мне делать с этим проклятым почтальоном, — говорит Зизи, хрупкая высокая девушка.

— Не брани, он мой родственник по матери, — замечает Айша. Ее живые, полные задора глаза засверкали. Она еще не сформировалась, не было в ней еще той привлекательной зрелости, что в Асият.

— Все равно, будь он проклят, из-за него от отца мне досталось, даже плеть схватил… — все сердится Зизи. Говорит она, странно складывая свои маленькие губы.

— А что случилось?

— Этот твой родственник чересчур любопытный, зачем, спрашивается, ему читать мои письма? Это незаконно, — возмущается Зизи как-то по-детски, смешно грозя пальцем у самого рта. — Это не честно и бессовестно. Не хватает, что сам прочитал, так еще и отцу моему передал…

— Любовное? — вдруг встревает в разговор Асият, глядя в сторону водопада. Она улыбается ярко и светло, и вообще, во всем она выгодно отличается от подруг. Она стройна, удивительны ее с лукавинкой миндалевидные глаза, в зрачках которых светится солнце величиной с кончик иглы…

— Какое же еще…

— Ой, что же он тебе писал, Зизи? — захлопала в ладоши Айша.

— Отец порвал письмо. А я так ждала этого письма, так ждала, с волнением, с нетерпением…

— Потому что ты первая ему писала, да?

— Да.

— Ой, какая ты смелая, Зизи. Ты хоть раз целовалась с ним?

— Ты что? — испуганно оглядывается Зизи. Она зарделась от слова «целовалась». — Как тебе не стыдно.

— Это по-нашему если сказать, стыдно, а Айша тебя русским языком спрашивает, — говорит Асият. А какая у этой девушки горделивая осанка, на губах легкая улыбка. И точка-родинка на щеке, как зерно чечевицы.

— Все равно стыдно.

— Не понимаю, что тут стыдного, если целовались, скажи?

— Да, один раз, перед тем, как уехал на службу.

— Ой, какая ты счастливая, — у Айши звонкий голос и ровный жемчужный ряд зубов.

— Нашла счастливую, — я в догадках теряюсь, мучаюсь, думая, что же мне написал мой Сунгур, а твой этот родственник…

— Брани, брани его, сестричка, он не имел права, он скверный, он вредный… Я его матери скажу, что он гнусный, не стесняйся меня, сестричка, побрани его, — затараторила Айша, когда поняла неприглядность поступка родственника.

— Да чтоб он лопнул… да чтоб ослеп!..

— «Да чтоб ослеп» — это жестоко, сестричка, пусть лопнет, пусть отсохнет рука его, что коснулась письма…

— Ой, девушки, давайте искупаемся, — восклицает вдруг Асият, более смелая и своевольная среди подруг. Своенравность ее давно замечена в школе.

«Вот этого еще не хватало» — подумал я с досадой и жду, чтоб они поскорее отсюда удалились. Откуда им, этим озорницам, знать, что мне неудобно сидеть на корточках, неловко.

— Настроения у меня нет, — говорит Зизи.

— Ты не горюй, напишет еще, — уверяет подругу Асият. — Нет, я все же искупаюсь… — присаживается она на камень.

Я ее хорошо знаю — это наша выпускница. Делает то, что задумает, переупрямить ее никто в школе не мог. Она любимая дочь прославленного чабана Али-Булата и сестра семи братьев, как ей не быть своенравной — никого и ничего на свете не боится.

— Сестрички, — кричит она, — если вы не хотите купаться, то покараульте меня, ты в одну сторону, а ты в другую, смотрите в оба, хотя чего бояться, аль не хороши мы, сестрички?!

Ой, что она делает, вот девка, не завидую тому, кто на ней женится, сразу окажется под ее каблуком, как говорят горцы, восприняв эту русскую пословицу, как свою. Я жену свою еще не видел голой, а она, эта бесстыжая девка, сейчас раздевается передо мной. Вы, конечно, скажете, закрой глаза и отвернись. Да, легко вам это сказать, попробовали бы сами… Тем более, если перед вами скидывает с себя облачение молодая, похожая на искру, стройная, щедро наделенная природой всеми прелестями девушка. Что ваше кино и телевизор. Братцы, что мне делать? Вот они — эти тугие, не знавшие еще лифчика груди… эти ноги, эти бедра, талия, шелковые розовые трусики… Вот она оттягивает резинку. «Остановись! Остановись!» — неужели я крикнул вслух?