Они ушли. Слава богу, что ушли, потому что говорить мне было трудно, все тело болело.

— Такой смешной он… — усмехнулась Патимат, — круглый, как колобок. А какой на нем костюм, жалко даже надевать такой в дорогу. И сорочка белая-белая. Большие начальники, наверное, не потеют. Как ты думаешь, друг мой?

— Они больше нашего потеют, — говорю я.

— И пот, наверное, у них особенный?

— Вот именно.

— Иначе как могут сохранить в такой белизне воротники?

— Потому что в день они меняют две-три сорочки.

— Как? Каждый день? — удивилась моя жена. — Да, конечно, не то что ты — три дня в одной сорочке, — добавила она с досадой.

— Ты, жена, не завидуй, не надо.

— Я и не завидую, дорогой мой, я просто удивлена… — у жены было хорошее настроение, и я подробностями не хотел его портить, поэтому не стал распространяться.

«Хорошая ты у меня, родная, даже не знаю, что бы я делал без тебя. Ты заменила мне и мать, и всех родных», — подумал и вспомнил нашу встречу, вернее, как мы с ней впервые оказались наедине. А было это давно, ой, как давно, а подробности все еще свежи в памяти. Знать я ее, конечно, и раньше знал; мы взглядами обменивались, но друг с другом ни разу словом не обмолвились. Это было на сенокосе… Ее родителям и нам в том году луговые сенокосные участки достались рядом, как раз неподалеку от нынешнего чабанского куша — стоянки шатра Аббаса. Я был с матерью. У них же семья большая и все взрослые — отец, мать, два брата, их жены и она, окончившая в том году десятилетку.

Все в тот день были на сенокосе — погода стояла хорошая. Моей матери одной было трудно, и Патимат пришла к нам на помощь, переносить охапки травы ближе к дороге, куда подъезжали арбы, запряженные быками.

После обеда с арбами, полными сена, все ушли домой. Что за причина была сейчас, не помню, но мы с Патимат остались одни. Синева в небе необыкновенная, солнце яркое, воздух, напоенный летними запахами, аромат скошенных трав и неискушенные молодые сердца. Она на своем участке, далеко от меня, а я на своем. Искоса поглядываю на нее, делаю вид, что увлеченно кошу сено, будто ничто другое меня не волнует. И разглядел я ее впервые так пристально — хрупкая, тоненькая, в ситцевом платье и в белой накидке, вышитой золотом, белолицая, — будто лучи солнца и не действовали на нее, живая и беспокойная…

— Неужели дождь будет? — слышу вдруг ее голос совсем близко. Как это получилось, ведь я был от нее очень далеко? Я оглянулся и увидел за собой кривую полосу скошенной травы, похожую на пробор в волосах неряхи. Оказывается, работая, я не отрывал от нее взгляда и невольно потянулся в ее сторону.

Лицо мое загорелось, будто вся кровь прихлынула, как мне стало тогда неловко и стыдно, уважаемые мои, от мысли, что она видела все это. Но она и виду не подала, не стала смеяться над моей оплошностью. Я так сконфузился, что готов был провалиться сквозь землю. Что мне оставалось делать? Я сделал вид, что ищу камень, чтобы поточить косу и поспешно говорю, будто про себя:

— И камня здесь не найдешь, чтобы поточить косу!

— А вот я нашла… — сказала она и порывисто протянула мне кусок сланца.

— Дождя, по-моему, не будет, — говорю я. И в самом деле — на небе ни одной тучи не было.

— Как не будет? Уже капнуло, — весело закружилась она, подставив всему небу свое лицо.

Только успела она, закружившись, упасть на траву, как я ощутил на своих руках первые капли. Косой дождь прозрачной завесой двигался в нашу сторону от хребта Дупе-Даг. Есть поверье, что дождь с этой стороны бывает недолгим, но сильным и порывистым. Странный был дождь. И он весело зашумел на листьях деревьев. Небо чистое, солнце яркое и дождь! Большие капли упали на горячий сланец и тут же испарились.

— Зайцы свадьбу играют, Лису в невесту наряжают, — запела, запрыгала тонкая и гибкая Патимат, подставив ладошки дождю. Ветер сорвал с нее накидку, обнажив ее каштановые волосы, водопадом спадающие на плечи, на спину.

Меня охватило желание коснуться этих волос, погладить солнце, что отражается на них… И понял я, почему горянки прячут волосы, оказывается, они увлекают мужчину, притягивают его, будто магнитом. А что, может быть, в них заключен магнетизм?

Вскоре зашумело в траве, листья на деревьях тоже, казалось, радостно запрыгали, и пошел сильный дождь. Девушка с визгом побежала в ту сторону, где было укрытие под нависшими ветвями молодого густого орешника. И из укрытия она живо замахала мне рукой, мол, иди, иди, ну чего же ты мокнешь под дождем, иди. И я, бросив косу, побежал к ней.

— Намокла? — спрашиваю я и ловлю в ее глазах теплую ласку.

— Немного, — сказала она, но я видел, что она бодрится и старается скрыть от меня прохватывающую ее дрожь.

— Ты что дрожишь? Тебе холодно?

— Прохладно стало, — сказала она и свернулась, как котенок, подложив под голову платок. — Хорошо спится, когда дождь идет. Тебе не больно?

— Нет-нет… — спешу ее успокоить. — Спи, если хочешь.

И это вышло у нее так непринужденно и непосредственно, что я, как завороженный, затаив даже дыхание, молил небо, чтобы не коснулись ее пугающие раскаты грома. Я тихо укрыл ее своим пиджаком, который не снимал перед ней, чтобы она не увидела мою заплатанную рубашку. Лежала она так и долго глядела вдаль, и незаметно заснула. Запах ее волос был приятнее, чем запах всех трав и цветов. Я не осмелился прикоснуться к ее волосам, но они будто ложились на мою душу, радуя и согревая.

Прекрасная это пора, пора любви, если суметь сохранить ее тепло на всю жизнь, суметь быть верным ей и не дать потускнеть чистым, первозданным чувствам человеческого цветения. Я и сейчас твержу себе, что нельзя преждевременно гасить в душе своей тепло этих чувств. Годы идут, но ты сохрани, сумей сохранить эту чашу юности полной, не опустошай ее разом…

Гурьбой, без стука ворвались в палату студенты и студентки с букетами полевых цветов, перебив мои сладкие воспоминания.

— Тихо, тихо! — крикнул Мангул. — Вы же не к жениху явились на свадьбу, а к больному. Прости нас, дядя Мубарак!