Недовольно ворчал инженер, размашисто и небрежно отмечая на кирпичной, вчера только оштукатуренной перегородке места, где следовало продолбить отверстия, чтобы пропустить всевозможные трубы. И настанет день, когда по стеклянным трубам потечет сюда молоко из доильного блока.

— А нельзя было их заранее предусмотреть? — возмутилась женщина, которая работала рядом с Анай. — Три дня мы возились с этой горбатой стеной, а теперь все насмарку…

— Вас, любезная, не спрашивают, — не оглянувшись, бросает инженер.

— Ах, не спрашивают… — топнула ногой жена Хаттайла Абакара — и она работала здесь. — Выходит, мы не в счет? Что, нас уже и прав всяких лишили?..

— Мы-то при чем здесь… — заговорил уже помягче инженер.

— Куда смотрел ваш прораб?

— Туда же, видно, куда и вы. Двойная же получается работа.

— Да, двойная, когда строители не заглядывают, не читают чертеж. В проекте все это учтено. А мы вот из-за этого два дня лишних проторчим здесь.

— Прорабу некогда, начальника участка пока что нет…

— Вот по этим местам и надо продолбить отверстия… — не слушая женщин, объяснил инженер.

— Это мы-то должны?.. — захохотала женщина, что рядом с Анай.

— Нет, не вы, милые женщины, я к вам претензий не имею, — сдался инженер и даже улыбнулся им.

— Рачительный хозяин, конечно, так бы не строил. Что ты все меня толкаешь, Анай, разве я не права? — оборачивается к Анай развеселившаяся Ашура.

— Права, права, — улыбается Анай, почувствовав себя неловко. «Разве можно так разговаривать с чужими людьми?» — Анай положила на дощечку с ручкой раствор, взяла мастерок и стала аккуратно выравнивать стенку. Новые люди, новая обстановка всецело увлекли ее. И я этому радовался. И ловлю себя на мысли, что раньше как-то мало приглядывался к людям, не пытался подвергнуть мысленному анализу их поступки и действия, не искал в них то или иное проявление души, не сравнивал и не противопоставлял. Не знаю, чем это было вызвано, может быть, моей беспечностью, равнодушием? Сейчас иное дело, я всем и всеми интересуюсь, радуюсь, огорчаюсь со всеми.

Когда мы с директором спускались по косогору на обед, подъехал груженный кирпичом трайлер, и из кабины выбрался с портфелем, кто бы вы думали, сам Хафиз. Привыкший разъезжать на персональной машине, Хафиз неловко, смущаясь, выбрался из кабины трайлера.

— Вот и наш новый начальник участка, — произнес, обернувшись, Ражбадин.

— Кто, Хафиз? — удивился я.

— Да, он самый.

Я знал, что на место Акраба к нам назначен новый начальник стройучастка, но никак не мог предположить, что им окажется хорошо нам знакомый толстяк. Превратности судьбы.

— Пойдем, Мубарак, встретим его достойно, ибо такие люди глубоко переживают подобное «ущемление», — погладил Ражбадин свои усы.

И мы подошли к нему. Увидев нас, он заволновался, растерянно затоптался на месте.

— С приездом, дорогой Хафиз, — Ражбадин обеими руками пожимает руку сдержанно улыбающегося толстяка.

— Раньше вы меня называли «уважаемый», — замечает Хафиз, неловко переминаясь с ноги на ногу, видимо, непривычно ему было ездить в кабине грузовика.

— А мы теперь с тобой на равных, начальник, поэтому и «дорогой». — Я понял по тону, каким говорил директор, что он старается немного подбодрить гостя. — Мы ждали тебя.

— Допустим, не меня… — процедил Хафиз, не зная, куда деть портфель.

— Почему же? Меня, например, спросили, не буду ли я возражать, если тебя направят к нам, как видишь, я не возражал… — Да, козыри в этой игре были в руках Ражбадина.

— Спасибо, Ражбадин. А я было долго не соглашался.

— Что так?

— Вы меня каждым разом удивляете, директор, неужели вам не ведомо чувство досады и обиды?

— Еще как… Особенно, когда я прав и меня не хотят понять… — И тут же директор решил переменить разговор. — Хафиз, ты как-то раз упрекнул меня, что я тебя в дом не пригласил, пойдем сегодня ко мне.

— Кто старое помянет, тому… что, говорят? — хихикнул Хафиз, но смешок получился неестественным, не до смеха, видно, ему. Опутана душа его непроницаемой паутиной жгучей обиды. Ведь, по его собственному мнению, с ним поступили очень несправедливо.

— Вот именно… — хлопнул Ражбадин по-дружески Хафиза по плечу.

Как, оказывается, быстро может измениться человек. Говорят же, хочешь узнать человека, дай ему власть. И следа в нем уже нет от того самодовольства и циничной откровенности, хотя еще пытается хорохориться, сохранить хорошую мину при плохой игре… В нем, в этом человеке, который стоял сейчас перед Усатым Ражбадином, виновато пряча глаза, как я заметил, уже проступали черты будущего «Акраба» с его угодливой начинкой. Да, надо садиться в седло тому, кто и сойти на землю может с достоинством. Как-то раз эмиром Дербента, говорят, стал человек из низшего сословия и народ на ворота дворца повесил его старые чарыки и написал: «Не возгордись!» Да и того блеска уже нет в одежде Хафиза, видно, три дня носит он свою белоснежную сорочку, воротник загрязнен и костюм помятый, в пыли.

— Ну что, пойдешь ко мне на обед?

— А почему бы не пойти… — приободрился Хафиз, — только вот портфель, может быть, оставлю здесь.

— Бери с собой. Мой дом, дорогой, теперь вся эта стройка, и обедать будем здесь. Семья моя вся здесь, — многозначительно объясняет Ражбадин.

— А я-то думал… хи-хи-хи, — рассмеялся Хафиз, по-моему, он освободился от тягостного положения, от неловкости. И произошло это потому, что Ражбадин вел себя благодушно и постарался разрядить атмосферу, развеял напряженность.