И все же в то время Виллу еще не знал, что такое любовь к Катку, любовь к определенному месту, любовь к земле. Смысл жизни не заключался для него тогда в родной усадьбе; живя здесь, Виллу старался обрести этот смысл в каком-нибудь другом занятии, не связанном с отцовской усадьбой, а то и вовсе чуждом укладу жизни в этой глуши.

В то время Виллу построил себе мастерскую, в которой можно было ремонтировать разные орудия и машины, — ему тогда больше нравилось сваривать, паять, сверлить и обтачивать металл, чем разглядывать землю, ища в ней возможностей для приложения своих творческих сил. Какой-нибудь велосипед, прялка, сельскохозяйственная машина интересовали его больше, чем рытье канав для осушения болот или превращение в пашню заброшенного, каменистого клочка земли. Отцовская усадьба была для него тогда лишь местом, где он рассчитывал с помощью умелых рук и смекалки достичь достатка, отнюдь не заботясь о том, чтобы хоть сколько-нибудь возрос достаток самой усадьбы.

Вот тогда-то он и сделался барышником, мясником, перекупщиком; ходил по деревням и отдельным хуторам в поисках простачков, за счет которых можно было бы поживиться. Но так как простаков попадалось не очень много, Виллу в компании с парнями из Мядасоо и Метстоа начал гнать самогон. Дело оказалось прибыльным, куда более прибыльным, чем Виллу предполагал, и он начал уже подумывать о расширении предприятия. Однако на этом выгодном поприще их подстерегала опасность — и сам Виллу и его дружки все больше и больше привыкали пить. Возможно, главным образом по этой причине Виллу и угодил в тюрьму: в трезвом виде он, пожалуй, не пустил бы в ход ту злополучную дубину.

Выйдя из тюрьмы, где он просидел больше года, Виллу узнал, что за это время обстоятельства круто изменились: их доходное предприятие рухнуло, поскольку самогон не мог конкурировать с казенной водкой, снова появившейся в продаже. Кроме того, на них обрушилась и другая беда: Ээди из Мядасоо был задержан с «грузом» самогона, в результате чего всех виновных арестовали, приговорили к штрафу и тюремному заключению, а оборудование конфисковали. В Катку о былом благоденствии напоминала лишь мастерская Виллу и отличный сводчатый погреб, построенные на доходы от самогона.

Сейчас это казалось Виллу далеким прошлым. У него появились теперь другие интересы, надолго ли — этого не знал никто, даже он сам. Виллу бродил по отцовской усадьбе и ковырял землю, точно золотоискатель в диких горах. И пришел к выводу, что заброшенное Кивимяэ [1] надо снова превратить в поле, убрав все камни — и лежащие на поверхности, и скрытые в земле, — а в лесной чаще расчистить участок и осушить его, прорыв канаву. Это единственный в Катку клочок плодородной земли, ведь здесь растет ольха и береза; а вокруг почва песчаная, местами сплошной песок, с ума сойдешь, возделывая ее, прежде чем получишь желанный урожай. Виллу считает, что даже постройки следует перенести на Кивимяэ — ведь там бьется главная жизненная артерия Катку, хотя Кивимяэ отстоит от большака еще дальше, чем нынешняя усадьба. Да, кабы на то была его воля, Виллу сегодня же стал бы готовиться к тому, чтобы перебраться на Кивимяэ со всем, что есть в Катку. Он готов даже выстроить там новый сводчатый погреб и, если нужно, опять сделаться барышником, перекупщиком, мясником, даже самогонщиком, только бы накопить денег для переселения на Кивимяэ.

Как-то Виллу поделился своими планами с отцом, но тот просто-напросто высмеял его.

— Кивимяэ — самая настоящая каменная гора, — сказал отец. — Словно какой-то злой дух прилетел и высыпал из подола кучу камней — такая это гора. Я пытался там что-то сделать, да только она оказалась мне не по зубам, и ты, поверь, тоже ее не осилишь. Сперва я думал, что камни там только сверху, начал их ломом выворачивать, огнем раскаливать, вывозить, а оказалось, что под ними тоже одни лишь камни.

— Но ведь земля там хорошая, и хлеб родился бы лучше, чем в любом другом месте, — возразил Виллу.

— Земля-то хорошая, да к ней не подступишься ни с плугом, ни с бороной, — сказал отец.

— Небось порох и динамит освободят землю, — заметил Виллу. — Там, где тебе не помог ни лом, ни огонь, я добьюсь своего играючи. Вот увидишь, отец, дай мне только взяться.

— Зря силы потратишь, — ответил старик. — В Катку есть дела поважнее, чем громыхать на Кивимяэ порохом и динамитом.

Но сын не согласился с отцом — ни в тот раз, ни позднее; у него из головы не выходило Кивимяэ, лежащее в стороне от обширной вересковой пустоши, Виллу только и делал, что думал о нем.

Уже одно то, что эта каменная гряда находится рядом с песками, словно вырастая из них, как некая диковинная часть тела природы, не давало Виллу покоя. Все чаще и чаще ломал он голову над тем, откуда взялись на Кивимяэ камни и земля, если кругом, куда ни глянь, один лишь песок.

Правда, верстах в полутора-двух от дальней оконечности Кивимяэ, за болотом, начинаются новые гряды холмов, и на них тоже растут ольха, береза и ель — значит, почва там более тяжелая и плодородная. Выходит, Кивимяэ в родстве не с поросшими вереском песками, нет, его родичи южнее, за болотом, оно должно быть связано с ними. Посреди болота возвышается небольшой островок, на нем тоже растут ель, береза и ольха. И Виллу впервые в жизни отправляется на этот островок, чтобы разведать, какая там почва, поглядеть, как этот безымянный островок, точно веха, указывает Кивимяэ путь к отторгнутым от него соплеменникам.

Виллу и сам не знает, почему, но в нем зародилось к Кивимяэ какое-то теплое, родственное чувство, что-то вроде жалости к этой одинокой каменной горе. Будь на то его воля, он соединил бы Кивимяэ с той грядой холмов, что лежат за болотом, пусть бы они вереницей бежали к югу, прямо через болото, через этот маленький островок, на котором растут ель, береза и любящий чернозем ольшаник. А связь Кивимяэ с другими землями Катку и с кырбояской вересковой пустошью он оборвал бы навсегда; он дал бы канавам, вырытым вдоль ведущей туда дороги, исчезнуть, осыпаться, зарасти, а на саму дорогу никогда больше не стал бы возить щебень.