Так поступил бы Виллу, будь на то его воля. Но пока он вынужден мириться с тем, что Кивимяэ разлучено со своими сородичами и навсегда приковано к чуждой среде. Лишь одно может Виллу: он может приняться за камни на Кивимяэ, может взорвать их и вывезти, — и он занимается этим каждую свободную минуту, даже в часы обеда, когда лошадь ест и отдыхает, даже в воскресные дни. Можно почти с уверенностью оказать, что если Виллу нет дома, значит, он сверлит камни на Кивимяэ или же просто сидит здесь, потому что среди камней время проходит незаметно. Выкапывая на Кивимяэ камни или высверливая в них углубления, Виллу может спокойно предаваться размышлениям, почти так же, как в тюрьме, когда он мастерил что-нибудь за верстаком.

Но странное дело, Виллу ни о чем не думает так много и так часто, как о следах, которые он обнаружил в вознесение на песчаной дороге и у озера. Теперь он знает, чьи это следы; теперь он знает, что эти следы могут принадлежать только кырбояской барышне и ее подслеповатой, глухой и осипшей от старости собаке.

Порой Виллу кажется, будто камни Кивимяэ и эти следы каким-то необъяснимым образом связаны между собой, а его работа на Кивимяэ имеет какое-то отношение к этим следам, — иначе почему он, высверливая углубления в камнях, только и думает о следах, почему одно воспоминание о них заставляет его работать на Кивимяэ с удвоенным рвением.

Виллу знает, что на троицу кырбояская Анна опять приезжала домой; она несколько дней прожила дома, и ее ноги оставили на песчаной дороге и возле озера множество свежих следов, которые резко отличаются от всех прочих следов, попадающихся на этой дороге и прибрежном песке. Виллу тоже ходил на троицу к озеру, но тайком, словно опасаясь или избегая чего-то.

Однажды он увидел на противоположном берегу озера Моузи, лакавшую воду, и заметил двигавшуюся среди сосен светлую фигурку, но была ли то барышня, Виллу не уверен. Только едва ли еще кто-нибудь приходил с собакой к озеру, ведь ни за кем другим собака не поплелась бы сюда.

На троицу Виллу не аукал у озера, он бродил здесь молча, точно старик, вспоминающий былое. Побродив, присел на минутку, затем поднялся и зашагал через пустошь обратно на Кивимяэ, где снова принялся копать и сверлить.

— Ты надорвешься этак-то, — сказала ему однажды мать. — Надорвешься там, на Кивимяэ. Брось ты эти камни, все ведь все равно не взорвешь.

— Взорву, мама, вот увидишь, взорву, — ответил Виллу.

— Отцу уж больно не по душе, что ты свое драгоценное время на эти камни изводишь, сердится он, вишь, какой ходит хмурый да надутый, — продолжала мать. — Если так дальше пойдет, между вами опять ссоры начнутся, как и прежде.

— Не начнутся, — успокоил ее Виллу, — спорить с ним я не стану, но с камнями все-таки разделаюсь, небось тогда он со мной помирится. Надо будет, помощника найму, а землю расчищу.

— Прав отец, ты все такой же, каким был: упрямый, своенравный. Только до добра это не доведет, упрямство никогда до добра не доводит.

Этот разговор между матерью и сыном происходил на второй день троицы. Мать посоветовала Виллу провести праздник как полагается — погулять по лесу, развлечься, хоть ненадолго забыть о камнях.

— Я же вчера гулял, — заметил Виллу.

— Ну и что же, погуляй и сегодня. Вчера ты один бродил, а сегодня у озера народ соберется: там, где раньше качели стояли, нынче большой праздник готовится, сойдутся парни и девушки со всей округи — от Пыргупыхья до Пыльдотса. Мядасооская старуха говорила, будто даже барышня обещала прийти поглядеть на деревенскую молодежь. Все считают, что барышня в конце концов навсегда вернется в Кырбоя.

Но Виллу не пошел сегодня к озеру, не пошел он туда и завтра, — ведь и в последний день праздника там могло быть много народу, а ему ни с кем не хотелось встречаться. Он думал свои думы, и были эти думы какими-то нездешними, а словно завезенными из другого мира.

— Ты вчера так и не пошел на праздник, — сказала мать в последний день троицы вечером. — Там, говорят, народу собралось тьма, в игры играли, танцевали.

Виллу молчал. Виллу боялся говорить. Виллу боялся хоть слово проронить о том, что его интересовало. Но мать не молчала, мать не могла молчать, она непременно должна была говорить. Она тоже боялась, однако молчать не могла. Ей, как это ни странно, не терпелось поговорить именно о том, чего она боялась.

— Анна тоже там была, — продолжала мать. — Играла и плясала с деревенскими парнями и девушками. Учитель из Пыльдотса все время около нее вертелся, пробовал с ней заговаривать, только Анна на него и внимания не обращала. Одета была просто, не отличишь от других девушек.

Виллу молчал, точно и не слышал слов матери.

— О тебе будто бы спрашивала: что, дескать, ты поделываешь, почему не пришел на праздник, — продолжала мать.

— Кто ж тебе это сказал? — поинтересовался Виллу.

— Да кто, как не старуха из Мядасоо, ее Кати тоже была на празднике и все слышала, — ответила мать.

— Болтовня это! — отрезал Виллу; он почему-то вдруг разволновался, и волнение, которого он не сумел подавить, прорвалось в раздраженном тоне.

— И вовсе не болтовня, — возразила мать, — я знаю барышню и уверена, что она о тебе говорила, спрашивала про тебя. Да и чего ради людям такое выдумывать?