— Какой должок? — удивился Василий.

— Давид просил расплатиться за шапку, — пояснил Паук.

Василий вспомнил происшествие с шапкой. Мелькнула картина Медного Рудника. Было начало дня. Бригады ушли из лагеря. Он получил в санчасти у знакомого врача освобождение от работы на один день и теперь болтался по зоне, наслаждаясь тишиной и покоем и стараясь не попадаться на глаза начальству. По положению, больной должен был находиться в бараке. Иголкин зашел в уборную на 250 посадочных мест, которую все называли, как се окрестил троцкист, «великая стройка коммунизма», и оторопел. На коленях стоял Доберман и лизал обледенелый толчок, а рядом находился надзиратель, пинками понуждающий его к этому действию. Надзиратель имел ласковое прозвище Сверчок. Очередной пинок сотряс Давида. Сбившаяся на затылок шапка слетела с головы и исчезла в выгребной яме, что вызвало у Сверчка приступ смеха. Повеселившись вволю, гражданин начальник повернулся к выходу, так и не объяснив Давиду, в чем заключались его злодеяния и нарушения режима. Он мучил Добермана лишь из желания поиздеваться над инженером. Давид еще не пробился в придурки и состоял в бригаде, занятой на очистке уборных и другой грязной работе в лагере. Члены бригады традиционно служили объектом шуток надзирателей и придурков.

Василий благополучно улизнул от надзирателя, переждал минут тридцать, нашел бывшего полицая, а теперь начальника каптерки, который углубился в игру в нарды с изменником Родины азербайджанцем-дневальным, и уговорил его оторваться от азартного занятия. Лет десять назад начальник каптерки был партизаном и по заданию подпольного обкома работал начальником полиции в селе Средние Булевичи в Белоруссии. Документы о направлении его в полицию в условиях оккупации не составлялись, а лица, планировавшие операцию, все погибли. Это обернулось партизану пятнадцатью годами каторги. Его партнер по азартной игре в своей прошлой жизни собирал старинные народные песни и почему-то решил, что они сохранились не только на его социалистической родине, в солнечном Азербайджане, но и у соплеменников за кордоном, в Иране. Собиратель подал несколько прошений о кратковременном выезде за границу с целью знакомства с эпосом и настаивал на их удовлетворении. Органы поняли, что заявитель вынашивает намерение навсегда оставить солнечный Азербайджан, и пресекли его преступные намерения. Собиратель был осужден по статье 58-1а (измена Родине в мирное время гражданскими лицами) всего на десять лет (тут были учтены какие-то смягчающие обстоятельства) и по статье 58-5 (склонение иностранного государства, то есть бывшей Персии, к объявлению войны против СССР). Эту статью филологу пришили по совершенно непонятной причине — за сочувствие давным-давно разгромленной партии мусаватистов.

В каптерке Иголкин взял принесенную на всякий случай шапку-ушанку. Шапка была не нова, но вполне прилична. Он знал, что ушанка нужна заключенному не только по прямому назначению, то есть для защиты от зимнего холода, но и для того, чтобы не подвергнуться наказанию за утрату казенного имущества. Найдя Давида, он начал объяснять ему предназначение головного убора в лагере. Доберман не слушал. Он только скулил и плакал. Отчаявшись в своих попытках, Василий вложил ему в руки шапку и пояснил:

— Вот тебе новая ушанка! Сегодня ее не надевай и не попадайся на глаза Сверчку!

Давид, пока он еще водился с Василием, говорил, что, надев эту шапку, он первый раз почувствовал, что сможет выжить в лагере.

Картина Медного Рудника померкла, но где-то рядом прозвучал голос Добермана, издевающегося над попавшим в беду товарищем:

— Надо меньше петь и свое иметь!

Василию стало мерзко. Он развернул пакет, отсчитал триста рублей и произнес:

— Вот красная цена за шапку. Эти деньги мои, а остальное, — он бросил пакет Пауку — купюры рассыпались по столу, — вам на чай!

Иголкин пожалел о своем поступке. Внешность Марченко соответствовала его прозвищу. Это был худой человек с длинными руками, большой головой и сверлящим взглядом. Почувствовав оскорбление, он приподнялся из-за стола и сжал кулаки. Его глаза светились холодной злобой и ненавистью. Красавчик заулыбался и оживился, а сидящий в кресле блатарь приподнял голову и, казалось, обрел интерес к жизни. Иван Ушаков учил Василия не только отваге, но и осмотрительности. Студент понял, что его позиция безнадежна.

«Паук не в счет, — прикидывал силы противника Василий. Но он ошибался. Марченко владел приемами самбо, и недооценка его возможностей могла дорого обойтись студенту. — Красавчик на левом фланге мой, — продолжал оценивать положение Иголкин. — Он стоит как фраер ушастый, заложив нога за ногу, и получит удар носком в пах. Но в это время на меня справа навалится «медведь». А если начать с него? Нет, ничего не получится. — Василий отбросил этот план. — Он сожмется в кресле, и его не взять. Был бы со мной Игорь Добров!» — мечтал студент.

Игоря, тоже московского студента, привезли на Медный Рудник через два месяца после Иголкина. Срок он имел 15 лет, а букет совершенных преступлений был редким даже для узников Сверхлага — 58-2 (вооруженное восстание и захват власти), 19-58-8 (террор), 58-9 (диверсия), 58, часть II (антисоветская агитация в мирное время), 58–11 (все это в составе преступной группы) и 58–12 (недонесение). По последнему пункту Добров был осужден не как участник преступной группы, а один. Причиной этому послужил тяжелый удар снизу левой в зубы следователю, который приехал в институт и в душевном разговоре предложил Игорю сотрудничать с органами и дать показания на товарищей. Они читали и обсуждали политическое завещание Ленина и знали о платформе Рютина.

Пои освобождении Иголкина из лагеря студенты не простились. Добров находился в карцере. Василий долго не мог успокоиться, что не услышал тогда голоса друга. Казалось, что не было сказано самого важного. Шли годы. Василий перестал вспоминать об Игоре. Они случайно встретились на улице в Москве на склоне лет. Время и жизнь оказались беспощадны к Доброву. Василия остановил маленький, согнутый и неряшливо одетый незнакомый старик. Иголкин услышал от этой развалины:

— Мы с тобой одной крови, ты и я!