Советские люди поняли теперь, почему они не хотели петь — «Народом Берия любим…».

Двадцать шестого июня 1953 года Лаврентий Берия был арестован. В информационном сообщении о решениях июльского (1953) Пленума ЦК КПСС народу разъяснили, что Лаврентий на протяжении долгих лет занимался антиправительственной и антигосударственной деятельностью, направленной на захват ключевых позиций в партии и в государстве. Будучи членом Президиума ЦК КПСС, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, министром внутренних дел, Берия пытался поставить вверенное ему министерство над партией и правительством. Свою вражескую деятельность он и его сообщники на протяжении многих лет тщательно скрывали, уничтожая тех людей, которые могли бы их разоблачить. Пленум потребовал от партийных организаций неуклонно соблюдать ленинские принципы коллективного руководства, укреплять связь с массами, усиливать влияние во всех государственных и хозяйственных организациях. Было признано необходимым установить постоянный партийный и государственный контроль над деятельностью органов государственной безопасности, укрепляя их лучшими коммунистами. Советским людям также объяснили по радио и в газетах, что Лаврентий раскрыт как агент мусаватистской охранки и английский шпион. Последнему почему-то никто не поверил, но разоблачение и арест врага народа Берии на прошедших митингах и собраниях все одобрили.

Федор Федорович Толбухин знал больше, чем писалось в газетах и говорилось на митингах. Этот смелый человек пять месяцев назад добивался приема у члена Президиума ЦК КПСС Л. П. Берии. Профессор собирался просить за своего друга и коллегу, который был объявлен врачом-убийцей. Прием состоялся. По агентурным сведениям органам было известно, что в среде московской интеллигенции и во врачебных кругах возникло недоумение и даже недовольство по поводу ареста цвета советской медицины. Берия решил допустить до себя профессора, чтобы продемонстрировать твердую линию и подавить эти нездоровые настроения. Лаврентий Павлович хотел также использовать в своих целях имя Толбухина. Не предложив пожилому и заслуженному человеку стул, он со скучающим видом выслушал его и сказал:

— В нашей стране каждый обязан заниматься своим делом: сталевар должен варить сталь, врач — лечить людей, но не как эта… — Ругательство было похабное. — Мы тоже обязаны делать свое очень нужное дело. Не будем друг другу мешать.

Федор Федорович, поняв еще раньше, что получит отказ, не столько слушал, сколько наблюдал за Берией. Этот человек заинтересовал его как врача и как ученого. На обрюзгшем лице лежала печать порока и низменных страстей. Выделялись покатые плечи. На бесформенной фигуре обозначался студенистый живот. Казалось, что под одеждой скрывается дряблое тело медузы. Больше всего поражали глаза, пустые, холодные и равнодушные.

«Эмоциональная тупость, преступный тип, — поставил диагноз Толбухин и тут же подумал: — Профессор Шоломович был прав!» Еще молодым врачом он был знаком с этим маститым судебным медиком. В 20-е годы Шоломович проверял на российском примере теорию профессора Ломброзо о прирожденных преступниках. Он сам придерживался взглядов о социальных корнях явления. Вместе с тем оказалось, что Яшки Лимончики, Мурки, Жиганы и Прохоровы, наводнившие кровью Советскую республику в годы «военного коммунизма» и нэпа, попадают в коллекцию преступных типов итальянского профессора. По поводу печати вырождения, лежащего на уголовниках, Шоломович имел собственное мнение. Он говорил молодому Толбухину:

— Коллега! Глаза — это зеркало души человеческой. Но в еще большей степени в глазах выражается ее отсутствие. Создавая всех по своему образу и подобию, Господь забывал иногда вложить в свои творения честь, совесть, стыд, сострадание, любовь к ближнему и сожаление о содеянном. Все это написано в глазах. Учитесь вглядываться в глаза человеческие. В толпе, в трамвае, в аудитории, в начальственном кабинете нежданно-негаданно перед вами откроется темная бездна. Знайте, что это такое!

— А еще лучше — сотрудничать, — прервал размышления Толбухина Лаврентий Павлович. Его голос стал вкрадчивым. Грузинский акцент усилился. — Федор Федорович! Почему вы стоите? Дорогой! Это кресло для вас. Не хотите ли фруктов? — В вазах, стоящих на столе для заседаний, лежали апельсины и ананасы. Ни ножа, ни тарелки, необходимых для употребления экзотических плодов, при них не было. Когда профессор опустился в кресло, Берия перешел к делу: — Федор Федорович! Мы ждем от вас большой, яркой, политически страстной и глубокой с профессиональной точки зрения статьи. Убийцы в белых халатах, эти бл… своим неправильным лечением привели к смерти товарищей Жданова и Щербакова. Готовились еще более чудовищные преступления. В статье надо просто, доходчиво и профессионально разоблачить их замыслы и злодеяния. Простые советские люди с надеждой смотрят на вас.

— Я не обладаю талантом публициста, — ответил дрогнувшим голосом Толбухин. Его охватил жгучий стыд, что он не посмел прямо отказаться от предложения.

— Это легко поправить, — оживился Берия. Ему показалось, что профессор колеблется. — Мы возьмем на себя труд выправить вашу статью. Можно поступить проще. Вы получите готовый проект, как квалифицированный врач внесете уточнения в него и подпишетесь.

— Все свои научные труды и монографии я выполнял сам или в соавторстве с учениками и коллегами и никогда не подписывался под чужими работами! — гневно сказал Толбухин.

Не помышляя об этом, Берия помог Федору Федоровичу обрести твердость и уверенность. Толбухин глубоко презирал профессоров и академиков, которые приписывались к чужим работам или присваивали себе их авторство. Свое отвращение к этим проходимцам Федор Федорович вложил в ответ. Он забыл о гнусности полученного предложения и опасности. которой подвергался. Профессор негодовал против бездарей, заполнивших науку.

— Вольному воля, спасенному рай, — произнес Лаврентий Павлович с деланным безразличием и блеснул стеклами пенсне, давая понять, что разговор окончен.

После встречи с Берией в душе Федора Федоровича остался безотчетный страх за себя, который он не мог подавить, и другое, более сильное чувство. Он понял, что человекоподобное существо в пенсне не гомо сапиенс, а обиженный Богом ублюдок, не знающий ни чести, ни совести, ни сострадания и глухой к голосу разума. Профессор содрогался от мысли, что в руках этого выродка и подлеца находится судьба его друга и сотен тысяч людей, подведенных под 58-ю статью. Разговор с просителем вернул Толбухина к испытанному потрясению. Он чувствовал себя обязанным помочь пришедшему к нему парню. Этот человек, побывавший в жерновах Лубянки, просил не благ, не привилегий, а хотел только одного — он желал встать на тернистый и нищий путь врача. Добро, свет, милосердие и исцеление людям могли принести только такие, как он.