— Поехали домой.

Я поблагодарил дежурного. Мне кажется, он не только меня, но теперь и мою жену считал сумасшедшей, и на всю жизнь сохранил это убеждение.

Лия молча вела машину. Я сидел рядом, закрыв глаза, как будто спал: не станет же она скандалить со спящим. Но Лию не так-то легко обмануть.

— Так я и знала, — сказала она. — Так я и знала.

Она заинтриговала меня, и я не удержался, чтобы не спросить.

— Что ты знала?

— Ты с утра был сам не свой…

До самого дома мы не проронили больше ни слова. Поставив машину в гараж, Лия сказала:

— Гига, я хочу предупредить тебя, чтобы это больше не повторялось.

Потом я лежал в темной комнате и думал: каждый пусть смотрит за своим носом. Угрызения совести без причины — признак глупости. Надо сидеть и по рыпаться, пусть каждый отвечает за себя.

Я услышал шепот Лии:

— Гига, Гига.

— Что?

— Ты все об этом думаешь?

— Нет.

Откуда она знает, о чем я думаю?

— Спи.

— Ладно.

Но я не так уж глуп, и угрызения совести пс бывают без причины…

— Спи.

— Да… Да…

Лия наконец заснула. Теперь никто не мешал мне думать.

Сегодняшнее происшествие потрясло меня. От себя я такого не ожидал. Что со мной творится? Может, Соломон Тушманишвили давно умер, и я беседовал с ним в своем воображении? Надо обратиться к психиатру. Нет, только не это. Сразу пойдут слухи, что я свихнулся. Лучше заняться гимнастикой йогов: встану на голову и буду себе стоять — кому какое дело! Все это от переутомления. Только вот, отчего я устал? Два года не садился за машинку. И не хочу, видеть ее противно. Лия каждый день демонстративно стирает с нее пыль, хочет меня завлечь. Не выйдет! Я найду себе другую работу. Попрошусь редактором в издательство. Неужели не возьмут?

Вдруг я остро позавидовал всем, кто по восемь часов в день работает, склонившись над станком или над столом, позавидовал даже вазианскому дежурному с ангельскими крыльями вместо ушей. Большая часть человечества трудится. А я царапаю какую-то ерунду, вычитанную из учебника 8-го класса, и могу целый год сидеть сложа руки. Понимаю еще, был бы настоящим писателем. «Впрочем, время покажет, кто писатель, а кто нет, — услужливо подвернулась предательская мыслишка — оглянись, что вокруг делается. Ты, по крайней мере, за чинами не гонишься, никому дорогу не перебегаешь. Лучше о семье подумай, чем терзаться беспричинными угрызениями совести».

Я тихонько встал и босиком пошел в ванную. Зажег свет, закрыл дверь и остановился перед зеркалом.

— Привет, — сказал я себе, — всыпали тебе, наконец?

— Поделом, если б и досталось, заслужил.

— За что же, дурак?

— Потом скажу.

— Когда все-таки?

— Когда-нибудь.

На меня смотрело уродливое, исцарапанное лицо, наспех склеенное неумелым иллюзионистом. Он как будто из разных коробок достал нос, глаза, рот и уши. Я отвернулся от мерзкого зрелища и сел на борт ванны в твердой решимости остаться здесь до утра. Нет, навсегда. В ванне лежало замоченное белье, я разглядел полосатую майку Мамуки.

— Но я обязан, — вдруг осенила меня спасительная мысль, — обязан заботиться о семье.

Настроение у меня тотчас исправилось, и, позабыв об осторожности, я запел. Очень скоро в дверь ванной постучали:

— Гига!

— Что тебе, дорогая? — говорил я очень сдержанно. — Почему ты не оставишь меня в покое? Могу я иметь в этом доме свой угол? Вот я его нашел и прошу меня не тревожить.

— Открой на одну минутку.

— В конце концов кто ты такая и что тебе от меня надо?!

— Козлятушки-ребятушки, — запела тоненьким голоском Лия. — …Ваша мать пришла, молочка принесла.

Моя жена и сын обращаются со мной так, будто я их ребенок, а они мои родители.

Я не открывал дверь только потому, что мне было стыдно: разорался среди ночи, как идиот! Но чем большую неловкость мы ощущаем, тем грубее становимся.

— Иди спать, оставь меня в покое!

— Гига, родной, умоляю, впусти меня на секунду, а потом пой, сколько хочешь!

— Что за такое неотложное у тебя дело? Можно подумать, что ты забыла постирать мне сорочку и среди ночи об этом вспомнила!

— Тебе не стыдно? Как будто я не стираю твоих сорочек! Разреши мне взять одеколон.

— Зачем он тебе?

— Нужен… Вот и Мамука проснулся. Ступай, сынок, спать.

— А почему папа поет? — спросил Мамука.

— Мамука! — окликнул я сына.

— Чего! — грубо ответил он, видимо, рассерженный моим недостойным поведением.

— Мамука, у тебя есть друзья?

— А у тебя?

— У меня есть.

Дальше все пошло обычным путем.

— Тебе завидуют, — внушала мне Лия. — Но это ничего. Всем великим писателям завидуют.

По-моему, наступило время рассказать еще одну историю, которая также нарушила мирное течение моей жизни. Здесь же я хочу повторить то, с чего начал эту повесть: во всем виновата память, которую я невольно растревожил.