— Чего ты боишься, ведь она — несчастный человек, и больше ничего…

И за это я особенно любил его. Я любил его долго. Потом мы как-то отдалились друг от друга. Наверное, виной всему была Софико. Каждое лето, бывало, мы вместе отправлялись в горы, но после гибели Важа и эта традиция сошла на нет…

Действительно, после смерти Важа многое изменилось…

Именно тогда я познакомился с Мери.

На панихиде…

Узкая лестница была забита людьми. Толпились в комнатах, в коридоре. Мери рыдала, припав к стене и закрыв лицо руками. Я пригляделся к ней, и мне показалось, что я где-то видел эту девушку, только никак не мог вспомнить, где именно. Вероятно, я просто никогда не обращал на нее внимания, но сейчас, видя ее — глубоко скорбящую, убитую горем, я проникся к ней теплым чувством, она вдруг показалась мне такой близкой и родной, что меня потянуло обнять и успокоить ее. Не знаю, с чего накатила такая блажь, но мне захотелось познакомиться с этой девушкой. В те дни я ходил как в воду опущенный, пребывал в тупом безразличии и отчаянии, смерть Важа была для меня большим несчастьем, я совершенно лишился бодрости духа, от тысячи разноречивых мыслей раскалывалась голова, когда я оставался один; но на людях, даже на панихидах, где звучала похоронная музыка, и по лестнице беспрерывно поднимался и сходил народ, оглядывая друг друга, я держался как-то неестественно; вопреки собственному желанию, я не был искренним, простым, невольно считаясь с теми, кто наблюдал за мной, кто знал, что я друг Важа, и это деланное самообладание переходило в позу. Я замечал, что и другие ведут себя так же, испытывая примерно те же чувства, что и я, словно каждый желал выделиться, отличиться, словно все сохранили или приобрели сейчас желание играть; и я удивлялся, откуда это берется, почему мы маскируемся, почему мои мысли стремятся к совершенно постороннему, почему меня тянет заговорить с незнакомой девушкой, что, спрятав лицо в ладонях, сиротливо жмется к стене и наверняка не подозревает о моем существовании. Возможно, общее горе, тяжесть общей утраты объединяли нас в тот момент, но главное заключалось, видимо, в другом, в том, что душа моя в ту пору нуждалась в особом тепле, а горе не подавляло эту жажду, как по моим предположениям должно было происходить, а наоборот, обостряло ее еще больше. Тогда я был молод, и, безусловно, с этим тоже необходимо считаться. В общем, когда панихида закончилась и народ начал медленно расходиться, я последовал за девушкой, твердо намереваясь поговорить с ней. В глубине души я стыдился своего поведения. «Нашел время знакомиться с девушками, когда Важа нет в живых! — думал я, но тут же находил оправдание: — Все — бессмыслица, надо делать то, что хочется, потому что жизнь дана один раз. Не стоит обуздывать себя. Почему, собственно, мне не познакомиться с этой девушкой?..»

На улице было темно. Не зная, с чего начать, я шел в нескольких шагах позади Мери. Вдруг она остановилась, обернулась, словно почувствовав, что я иду именно за ней, как-то странно глянула на меня, сошла с тротуара и помахала рукой идущей машине. Но машина не остановилась. В этот момент показалось свободное такси. Я выскочил на проезжую часть, остановил его, распахнул дверцу:

— Пожалуйста! — и посмотрел на девушку.

Мери тут же подбежала.

— Спасибо! — она вежливо улыбнулась, захлопнула дверцу и уехала.

Весь следующий день я не вспоминал о ней, но перед самой панихидой внезапное и постыдное волнение охватило меня. Я ясно почувствовал, что мне хочется видеть Мери. Хочется, чтобы поскорее началась панихида, чтобы она пришла и я увидел ее. Мой лучший друг лежал мертвый, а я думал о незнакомой девице, чьего имени я тогда даже не знал. Я стыдился собственного малодушия и легкомыслия, но никак не мог выбросить этих мыслей из головы и утешал себя тем, что раз я еще жив и пока хожу по земле, мне невозможно не думать о земном, несмотря на горе и искреннюю скорбь. В конце концов это ведь своеобразная отдушина. Почему человек не может отвлечься и тем самым облегчить свое горе, если это возможно? К началу панихиды я присмотрел себе место на лестнице, где Мери непременно заметит меня, если, конечно, придет. Так и случилось, она пришла в сопровождении какой-то подруги. Я поклонился ей, она учтиво ответила мне и встала неподалеку. Сегодня она уже не плакала так горько, как вчера, хотя глаза ее были полны слез. Кто знает, что переживала она, о чем вспоминала? А я стоял почти напротив и не спускал с нее глаз. Из комнаты доносилась траурная музыка, народ поднимался и спускался по лестнице, женщины прикладывали к глазам платки, мужчины проходили, опустив обнаженные головы, и временами я начисто забывал о Мери, всякие мысли гасли во мне, я словно освобождался от всего, опустошался, теряя надежду, желания, цель; но затем снова вспоминал о Мери, стоящей в двух шагах от меня, взглядывал на нее, и меня, охваченного глубокой скорбью, согревало вдруг какое-то приятное чувство. Будто бледный свет разгонял мрак, переполнявший душу. Странно, однако, что все, происходящее со мной, толкающее меня к этой девушке, совершалось по милости случая, потому что ведь, собственно говоря, я вполне мог не заметить Мери именно тогда, когда мне, как оказалось, невыносимо хотелось с кем-нибудь поговорить… Потом приятельница Мери ушла, и я посчитал долгом воспитанного человека подойти к оставшейся в одиночестве девушке. Во всяком случае, именно так, по моим предположениям, она должна была расценить мой шаг.

— Вы знали Важа? — осведомился я, приблизившись к ней, хотя было яснее ясного, что она знакома с моим другом, иначе ей незачем было сюда приходить.

— Очень хорошо, — ответила она.

— Простите, я не знаю вашего имени.

— Мери.

— Меня зовут Тархудж.

— Очень приятно, — улыбнулась Мери.

Остаток вечера мы простояли молча. Панихида кончилась, народ медленно разошелся. Мои друзья, наши с Важа друзья ходили взад и вперед, курили, переговаривались. Некоторые знали Мери, перекидывались с ней двумя-тремя словами.

— Странно, вас знают почти все мои друзья, а я нет…

— Бывает, — ответила Мери.

Потом она решила идти домой, потому что время было позднее, я предложил проводить ее, и она согласилась без всяких колебаний.

Мы вышли на улицу, я чувствовал себя крайне неловко, оставшись с этой незнакомой девушкой наедине, не зная, о чем с ней говорить. Мы могли поговорить о Важа, но мне не хотелось вспоминать о нем, хотя бы потому, что было гадко использовать его как предлог для сближения с этой девушкой. Долго мы шли молча, я был до того скован, что не мог разжать губ.

— Где вы живете? — наконец спросил я, чтобы Мери не вообразила, будто ее провожатый спит на ходу.

— На Коджорской улице.

— На Коджорской? — изумился я. — Я часто бываю в том районе, но почему-то ни разу не видел вас.

— Бывает, — снова ответила она.

— Хотя я вас откуда-то знаю, только не могу вспомнить.

— Я часто встречала вас вместе с Важа…

— Не знаю, не помню…

Мери испытующе покосилась на меня, печально улыбнулась, как бы уйдя в далекие милые воспоминания, и сказала:

— Полгода назад я обучала Важа английскому языку. Он часто приходил ко мне, и мы целыми днями болтали по-английски.

— Хорошо знать иностранный язык. Вы специалист по английскому?

— Хочу им стать. Я учусь на английском факультете.

Беседа постепенно наладилась. Главным образом мы рассуждали об английском языке, о его своеобразии. Я ни бельмеса не смыслил в нем, но внимательно слушал Мери — мне было приятно идти рядом с ней. Мы медленно шли по темным узким улочкам. Прохлада ранней осени загнала людей в дома, поразительная тишина царила вокруг. Затем Мери снова вспомнила о моем друге:

— Бедный Важа! Он был необычайно талантливый человек! — вздохнула она.

Я промолчал.

— Знаете, как быстро он усвоил английский? На что другому потребовались бы годы, он одолел в несколько месяцев. Он так горячо брался за все, словно чувствовал, что ему отпущена недолгая жизнь…

— Может быть.

— Когда Важа погиб, и вы были с ним в горах, правда? — спросила Мери и как-то сочувственно взглянула ка меня.

— Я был в лагере, — нехотя ответил я.

— Он был сильно изуродован?