Игнатиос не двигался, и его поза тоже оставалась неизменной, обеими руками он ухватился за какой-то острый обломок и ногами уперся в высохший куст. Он покосился на меня, и я понял, что он уже ничего не может сделать — он застыл в этом положении, прилепился к скале.

— Что делать? — спросил я.

— Не знаю.

— Поднимемся?

— Не могу.

— Тогда спускайся, — сказал я, тем более что это соответствовало моему желанию и внутреннему состоянию.

— Не могу, — мягко ответил он, и от его слов у меня мороз по коже пробежал.

— Не оставаться же нам здесь, на горе. Как-нибудь спустись.

— Не могу, — повторил он.

Снизу в трубках брюк я видел его старческие худые ноги.

— Темнеет… Ты представляешь, что будет ночью, если мы останемся тут? — спросил я. — Как-нибудь преодолей себя.

— Не могу… — спокойно ответил он. — Я и в других случаях пробовал убедить себя, но ничего не выходило.

— Сейчас не время рассуждать, — горько усмехнулся я. — Надо спуститься — и все.

— Если можешь, подымись ты, — предложил он, не глядя вниз. — Может быть, мы вместе что-нибудь придумаем… Может, поднимемся до конца, а там плоскогорье. Обычно так и бывает.

— Не могу, — сказал я.

— Заставь себя.

И мы так и остались — он наверху, я — пониже, Я не в силах подняться, а он — спуститься.

— Но спуститься все же проще. Как-нибудь внуши себе… — убеждал я его, выдыхая на скалу красный песок, который набился мне в рот и прилип к моему влажному лицу.

Мы замолчали: нам было удобно оставаться в этом положении, мы лежали, упершись ногами в красный гравий, и так как эта часть скалы была почти вертикальной, то выходило, будто мы сидели.

Игиатиос взглянул в небо и почесал седой подбородок.

— Хорошее здесь небо.

— Небо всегда хорошее… Только снизу оно кажется то облачным, то веселым… Это с небом не связано, — сказал я, как всегда, не задерживаясь с ответом. Такой у меня характер — никогда не медлю с ответом, даже если собеседник не спрашивает ни о чем. Слова людей требуют ответных слов.

На ногах у Игнатиоса были кеды.

— Удобные они? — спросил я.

— Дешевые… — сказал он. — И удобные, но ноги болят даже в них… Удивительные ноги, — он это сказал так, будто его ноги существовали сами по себе.

— Находились, — сказал я, посмотрев на свои ноги.

— Я устал и от своих ног и от своего тела, — сказал Игнатиос, — словно я их пленник.

— Сосуд и только, — сказал я, вдруг тоже почувствовав нелепость наших тел на этой горе.

— Шестьдесят килограммов мяса и костей, — усмехнулся Игнатиос, — как ящик из-под радиоприемника.

— Теперь кто же боится — я или ящик? — игриво спросил я.

— Конечно, ящик, — просто ответил Игнатиос.

Очень далеко внизу, вокруг стада овец, лаяли собаки. Гору овевал легкий ветерок. Из-под моих ног сорвались несколько красных камешков и заскользили вниз, унося с собой песок, и, обрастая им, докатились вниз, до дна ущелья.

— Я не рассказывал тебе, что случилось со мной на прошлой неделе? — спросил мой друг. Он лежал — спиной или, вернее, подошвами ко мне, лицом к скале.

— Нет, — ответил я. — Ты обещал сказать по телефону, ты был очень удивлен и возбужден, но не рассказал. Сказал: будет удобное время — расскажу.

— Удобного времени никогда не будет… Когда расскажу, тогда и будет удобное время… Потому что невозможно передать то, что чувствуешь. Можно передать лишь то, что произошло. Рассказать?

— Давай.

— Не подумаешь, что я сумасшедший?

— Нет, — ответил я. — Мы так давно знаем друг друга. А здесь больше никого нет. — Я снова посмотрел вверх и вниз, чтобы лишний раз удостовериться, что мы недалеко от вершины.

— Ты бывал когда-нибудь счастлив? — спросил он.

Мне вспомнилось сразу несколько вещей — как впервые в реке мои ноги оторвались от земли и я почувствовал, что держусь на воде, вспомнил пожилую женщину, одарившую меня своей любовью, и еще кое-что…

— Да, немного, — ответил я. — А ты?

— Если мне вернут мою жизнь, я приду в ужас, я не смогу снова ее прожить… Для меня не может быть страшнее наказания.

Он коснулся губами скалы и раскашлялся, земля и песок посыпались вниз, на мою голову.

— Только на прошлой неделе было одно мгновение… Я понял, что такое счастье. Это чувство легкости, миг ликования, внутреннее ощущение света, гордости и достоинства… Был вечерний час, я сидел у окна… И внезапно, когда я поднялся со стула, одно лишь мгновение, мельчайшую долю секунды, я почувствовал, что вижу свое тело из окна… Затрудняюсь передать мое состояние… Но это краткое мгновение я был счастлив… Я был самим собой… было ликование, было так много света и счастья, что я до сих пор ношу их в себе!.. И это мгновение равно всей моей жизни… Может быть, это высшая математика — наименьшее равно бесконечности, или наоборот — вечность бесконечно мала… Из окна я увидел свое тело, этот пустой ящик… такой ничтожный, незаметный, ничего общего не имеющий со мной…