Шрифт:
— Оставь, будет тебе! — цедит сквозь зубы Седрак.
— Вы пейте, пейте побольше!.. Или не знаете, что от пьянства деретесь? — говорит Пепроне.
— Говорю вам: ненависти накопилось в нас много! — горячится Карапет.
— Что же нам теперь, эту ненависть друг на друга изливать?! — взрывается отец.
— А куда же ее денешь, эту ненависть? На кого же ее изливать? На чужих?.. Силенок не хватит… А тут все свои, на своих и накричать можно, душу отвести!.. — говорит Карапет.
— Не умничай, ради бога! — язвительно останавливает его Седрак.
Карапет, разозлившись, начинает ходить взад-вперед по комнате; ходит и плюется до тех пор, пока у него не пересыхает в горле.
— Да я ведь в книгах читал!.. Не сам же придумал это!.. — говорит Карапет и вдруг орет: — Не хватит вам, а?.. Не хватит?!
Мой отец отбросил в сторону очки и, видимо, тоже хотел закричать, но ничего у него не вышло. Голос у него вчера до того сел, что теперь он только пошевелил губами. С досады он ударился головой о стенку, попятился назад и нацелился уже на другую стенку.
Я стал перед ним.
— Пусти, говорю! — натужным шепотом просил отец.
— Да пусти ты его, зачем мешаешь, пусть расшибет себе башку! — уговаривал меня Седрак.
Гроб был заказан для другого, но почему-то его не взяли. Мы его купили для деда.
Дед поместился в половине гроба. Мы поставили его в кузов старой грузовой машины, а сами сели вокруг. Дул сильный ветер, дорога была ухабистой…
По обычаю машина двигалась медленно. Водитель одной рукой держался за руль, другой ковырял в носу.
Карапет нагнулся к окошку водителя:
— С какой скоростью едешь?
Водитель удивленно посмотрел на него.
— Десять километров…
— Давай гони на шестидесяти, — сказал Карапет.
— Что?
— Гони, говорю, быстрее!
Машина ускорила ход. Водитель посмотрел на покрасневшие глаза Карапета, на посиневший нос моего отца, на слезы, катившиеся по щекам Седрака, и не знал, как быть.
— Жми! — приказал Карапет.
Машина сорвалась с места и понеслась.
Прохожие смотрели на мчавшуюся машину с гробом и смеялись.
С гробом деда на плечах отец мой и дяди начали перебранку.
— Ну что я говорил?.. Дороги тут нет!
— Помолчи, брат, ведь по камням шагаем…
— А я же говорил вам, говорил!.. — продолжал ворчать и отплевываться Карапет.
— Да перестань ты! — отец в сердцах толкнул Карапета.
— Погоди же, я с тобой еще поговорю!..
Деда без всяких церемоний опустили в яму, закопали и, обиженные друг на друга, разошлись…
Ночью в нашем доме стояла тишина. Но вдруг послышались причитания тети:
— Ой, ой, ой… Ослепнуть мне… Погос-джан, дорогой наш папочка!..
— Ну замолчи же! — крикнул Седрак, украдкой вытирая глаза. — Что ты разревелась!
Всхлипывания Пепроне стали реже, реже и замолкли.
И опять воцарилась долгая тишина.
В комнате было темно, и в темноте слышались наши беззвучные голоса. До утра я ждал, что распутается какой-то клубок и я в самом деле услышу голос кого-нибудь из наших. В темноте я видел разноцветные детские шарики и широко раскрытые задиристые глаза отца, двух моих дядей и Пепроне… И в полной тишине я чувствовал, как затаили дыхание четверо беспомощных, несчастных людей…
Четыре минуты катаклизма
Самолет должен был взлететь с аэродрома, чудом нашедшего себе приют среди тесных скал Зангезура. Он должен был вырваться из жары, сгустившейся в объятиях гор. Горы, сжав зубы, как вспотевшая роженица, распахнули ноги, чтобы выпустить этот маленький самолет.
После долгого ожидания мы, шестнадцать пассажиров, наконец погрузились в самолет и, не отрывая платков от потных лиц, нетерпеливо и молча ждали: два дня не было вылетов, некоторые из нас все это время скучали в аэропорту. А сегодня поздним вечером уставший самолет снова должен был взлететь в небо, чтобы удовлетворить просьбу заждавшихся пассажиров.
Спины летчиков взмокли, пот струйками стекал с их затылков, собирался внизу их форменок… Вопреки всем инструкциям сорочки были расстегнуты до последней пуговицы, дверь кабины оставлена открытой…
Все было готово к взлету. Пилот бросил взгляд на пассажиров и положил руки на штурвал… Все сразу умолкли в ожидании желанного рева самолета… Свет погас, и какой-то голос твердо и уверенно произнес: «Если самолет взлетит — обязательно взорвется». Миг темноты был слишком кратким, фраза — молниеносной. То ли была она, то ли нет… Мне захотелось ухватить этот голос, чтобы сделать обстоятельной эту неожиданность… Задать вопрос, получить ответ, вникнуть в суть его… Так, наверное, сказывается инстинкт… Свет вспыхнул, и все сидели, окаменев. Я постеснялся не только спросить моего соседа, но и взглянуть в его сторону, опасаясь, что мое внутреннее состояние станет ему известно… Тревога прочно внедрялась в мое нутро, она расположилась там, как в мягком кресле… вряд ли мне сейчас хотелось бы лететь…