— Ха… ха!..

— Что было делать женщине!

— Постой-ка, теперь я вспомнил жену этого Маркозия Табагуа. Кажется, видел ее на чьих-то поминках, этакая дородная баба.

— И к тому же красавица, черт ее подери! Прямо, как солнце, излучает вокруг свою красоту.

— Ну и зрелище, должно быть, было. Ха… ха!.. Так задрала, значит! Ха… ха!..

— Тут поп совсем рассудка лишился.

— Это почему же?

— Куда, кричит, девала ты исподнее, такая-сякая?

— Ха… ха!.. Убьешь ты меня, мой Караман!

— И тогда уж ястребом взвилась жена. Какое такое исподнее? Ах ты, жмот, когда это ты покупал мне парчу на исподнее? Мне уж двадцать семь лет стукнуло, а ты мне за свои деньги еще простой рубахи не купил. Ну, сам знаешь, ревнивому мужу для надежды самой малости хватает: не хочется ему верить, что у него нож в горле торчит.

— Да, это так, мой Караман.

— Обманул меня Цаишели, — завопил он, — и денег меня лишил, и жену чуть не заставил убить.

— Ха… ха… ха!..

— Скажи, что случилось с тобой, что за беда стряслась? — спрашивает между тем жена. Будто не знала, хитрюга! Куда до нее черту и каджу!

— Не со мной, — отвечал поп, — а с нами! И рассказал, как было дело. Женщина схватила прут и так отстегала несчастного попа, что он едва на тот свет не отправился. В тот же день слег и целый месяц не вставал.

— Ха… ха!.. Так ему и надо… Да, но откуда ты так подробно обо всем этом узнал?

— Земля не столь велика, чтобы можно было скрыть такие дела, батоно Парна. Да и уж очень разошелся на этот раз богоотступник Цаишели.

— И то верно. Говорят, мтавар не очень-то благосклонен к Цаишели.

— Это жена сахлтухуцеси [8] подложила ему свинью.

— Кое-что я слышал об этом. Но говори, говори!

— Известно, если у человека в крови бес играет, где-нибудь он себе да разобьет нос. Оказывается, Цаишели и в монастыре не стеснялся путаться с женщинами, приходящими на исповедь.

— Тьфу, черт!

— Женщины-то, конечно, не жаловались… А только весть об этом дошла до ушей жены сахлтухуцеси!

— Дальше, дальше…

— Однажды, когда сахлтухуцеси исполнял свою службу в Салхино, во дворце князя, жена его поехала в Цаиши молиться.

— Молиться или исповедоваться?

— Исповедоваться.

— Ха… ха!.. Ну, ну!

— Цаишели так перетрусил, что у него из рук епитрахиль выпала.

— А как же не струсить? Из страха перед сахлтухуцеси даже червяк в земле, и тот дрожит.

— Что стряслось с тобой, человече? — рассердилась женщина. — О тебе легенды ходят среди женщин.

— Говорил я тебе, мой Караман, на что способна женщина, того ни черт, ни кадж не решатся сделать.

— Врут они все, — с трудом вымолвил Цаишели, — я, говорит, даже и не мужчина.

— Как это так — не мужчина? Ха, ха!

— Что ты мелешь! — вспыхнула женщина. Цаишели упал перед ней на колени.

— Перед женщиной?

— Да, перед женщиной. Такой спесивый человек, ни перед кем головы не гнул, а тут пал на колени перед женой сахлтухуцеси. Это все, говорит, на меня мои враги налгали.

— Охо-хо!.. Чего не сболтнет человек со страху. Налгали на него, как же! Ха… ха!..

— Раздосадованная женщина, обманувшись в своих ожиданиях, решила донести католикосу на Цаишели.

— Ну, значит, схоронила она его заживо!

— Верно, схоронила! После того судьба уж не улыбалась Цаишели. И с той поры он все кается…

— Как так кается?

— А вот так: что за дьявол связал меня тогда по рукам и ногам! Женщина исповедалась передо мной, чуть епитрахиль с меня не сорвала. Ведь не было же у сахлтухуцеси волшебного зеркала, не увидел бы он нас в монастырской исповедальне из далекого Салхино!

— Ох-ох-ох!.. Из-за чего пропал человек!

— С того самого дня он долго к женщинам не прикасался. Совсем сник и скис. Так мне и надо, говорит, что человек сам с собой сотворит, того ему и враг не сделает.

— A-а! Это он хорошо сказал. Будь у него столько ума…

— Видно, дело не только в уме, батоно Парна.

— Ты прав. Иной человек, как лошадь. Смотрю я на этого моего карабахского скакуна: у него в голове ума на десять человек хватит, но если он вырвет у тебя узду, его и ветер не догонит. Узда, мой Караман, и умному нужна, и глупому.

— В наше время эта узда у многих ослабела, а то и вовсе ее сбросили.

— Потому-то и идут так наши дела. Хозяина у нас нет, мой Караман. Если хозяин не добрый и не честный человек, плохи тогда дела. А знаешь, в нашем приходе еще хуже бывает, чем в твоем рассказе.