Шрифт:
Джамлет оступился и упал лицом в снег.
«После твоего ухода не было ночи, чтобы не приходили ко мне мои мальчики, каждую ночь приходили Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя каждую ночь приходила… Они подметали шалаш, готовили мне пищу… И всякий раз спрашивали о тебе Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя спрашивала о тебе при каждом приходе. Она в духане Кици Цоцория, говорил я им… А в следующую ночь они снова спрашивали о тебе…»
Снег все заносил и заносил Джамлета, пока он вовсе не исчез под белым покровом.
«Когда я слег, Какуниа и Бардгуниа приходили ко мне и днем, и мать твоя днем приходила, и каждый раз спрашивали они меня о Тайе… Тайя тоже узнает, что я болею, и тоже придет ко мне, успокаивал я Какуниа и Бардгуниа, и мать, но ты не приходила, потому что я отдал тебя Кици Цоцория и больше не навещал тебя… Когда мать твоя с упреком смотрела на меня, мне казалось, что это ты сама стоишь у меня перед глазами, так похожа была ты на свою мать… Твоя мать посылала в духан Кици Цоцория иногда Какуниа, а иногда — Бардгуниа… А вчера она отправилась сама. Нет, говорит, в духане Кици Цоцория моей Тайи……Не простила мне твоя мать, и сегодня утром совсем ушла. Какуниа и Бардгуниа ушли вслед за матерью… И они не простили мне…»
Джамлет больше не дышал…
1965
Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова
ДУТУ
Бледный, мутный рассвет. Тяжелые, черные тучи, полные непролившейся влаги, недвижно висят в небе.
Дуту шел по переулку. Полы халата едва достигали ему до пупа, рукава до локтей, штанины брюк — до голени. Грудь обнажена, лицо иссиня-бледное. И не потому, что на нем играл отсвет раннего утра.
Дуту шел и ничего не видел. Перед ним неотступно стояли глаза Уты: большие, бесцветные, как бы удивленно-выпученные и навек застывшие. Ничего иного он не видел, не слышал, не чувствовал. Ноги Дуту тяжело шлепали по густо замешанной грязи. Следы тут же заполнялись мутной водой, потому что всю ночь лил дождь.
Миновав переулок, он вышел на проселочную дорогу, остановился у ближайшего дома, распахнул ворота. Двор был большой, покрытый какой-то серой травой, утонувшей в дождевой воде. Дом стоял в глубине двора. Долго шел Дуту к дому, натужно шагая по лужам, Каламани его глухо чавкали.
Дом непробудно спал. Из людской не доносилось ни звука. Дуту поднялся на балкон, толкнул дверь и вошел в комнату. Никогда не поднимался он на этот балкон, никогда не открывал эту дверь. В комнате было темно. У стены заскрипела кровать. Дуту двинулся к стене, наткнулся на кровать, остановился.
В кровати лежал тот, кто был ему нужен. Пэху вздрогнул, затаил от страха дыхание. Он не видел лица Дуту, но чувствовал, что это именно Дуту склонился над ним.
— Дуту!
— Ты прислал Парну, Кехму и Эхму?
— Я прислал Парну, Кехму и Эхму.
— Парна, Кехма и Эхма увели тогда моего Бурду.
— Бурда был моим крепостным.
— Бурда был моим старшим сыном.
— Бурда был моим крепостным, и ты тоже мой крепостной.
— За три мерки соли продал ты туркам моего Бурду.
— Бурда был моим крепостным, и ты мой крепостной.
— За три мерки соли продал ты моего сына.
Пэху лежал на спине, обратившись лицом к Дуту, он был похож на выходца из могилы.
— Парна, Кехма и Эхма увели и мою Пуцу.
— Пуца тоже была моей крепостной.
— За один отрез шерсти на платье продал ты туркам Пуцу.
— Пуца была моей крепостной, и ты тоже мой крепостной.
Дуту стоял худой, вытянувшийся и страшный. Перед ним неотступно маячили глаза Уты, навеки застывшие.
— Потом ты отнял у меня и жену.
— И жена твоя была моей крепостной.
— За трех щенят продал ты Иу турку.
— Иу была моей крепостной, и ты мой крепостной.
В людской проснулись. Со двора доносился стук топора, кто-то точил нож, визжал поросенок. «Тихо, мальчик! Ты, проклятый, разбудишь господина», — послышался сердитый оклик женщины.
«Хоть бы вошел кто-нибудь, — думал Пэху. — Чего они столько спят!»
— В позапрошлом году ты и Гуджу моего продал.
— В позапрошлом году у меня болела жена.
— За лекарство ты продал туркам моего мальчика.
— Гуджу тоже был моим крепостным, и ты мой крепостной.
— Господь покарал тебя, лекарство унесло твою жену.
— Мою жену унесла болезнь.
По двору кто-то гонялся за курицей. Громко и тревожно кудахтая, хлопая крыльями, бегала курица. Опять стало слышно, как точат нож.
— Тридцать лет гнул я на тебя спину.
— Что же за крепостной, если он не гнет спину для господина!
— Если бы ты продал мою жену и детей христианину, я бы слова не сказал.