— Я понял, — оборвал его Дима.

Он перевел взгляд на Никиту. Сын уже гонял мяч в глубине двора. Два пацана, на голову его ниже (Никита был крупный, в отца, и рос, похоже, не по дням, по часам: вон, у новой куртки уже рукава коротковаты), носились рядом, пытаясь отобрать у него мяч.

— Я понял, — повторил Дима.

Он взглянул на Олега. Открытое неглупое лицо. Хороший мужик. А я его ненавижу. За что? За то, что он отбирает у меня сына? Я ведь его сам отдал. Нет, я не отдавал. Я выбрал Лару. Потерял Никиту. И Лару тоже потерял.

Сам виноват. Себя надо клясть, а не этого мужика, честно пытающегося стать отцом моему сыну. Не отчимом — отцом. Имеет право. Абсолютное.

— Будь здоров! — процедил Дима сквозь зубы.

Олег хотел что-то сказать — не нашел нужных слов, взглянул на Диму благодарно, с видимым облегчением.

Дима посмотрел на сына в последний раз. Сел в машину, бросил шоферу коротко:

— Поехали!

— Куда? — отозвался шофер.

— Не знаю, — буркнул Дима. — Куда глаза глядят.

Садово-Спасская, Садово-Кудринская… Дима поглядывал на осенние улицы из окна машины.

Когда-то он любил гулять по Садовому. Когда был студентом, нищим, веселым вечно голодным студентом. Пятнадцать лет назад. Однажды он обошел Садовое от и до. За какое-то там рекордное время, на спор. Гарик Маркин выставил на кон пять бутылок розового крепкого. Потом они его выжрали вдвоем, все пять бутылок. У Димы ноги гудели от усталости, у Гарика — башка. С перманентного похмела, вестимо.

Вот здесь, наверху, была «Диета», они сидели там, в маленьком замызганном кафетерии, на подоконнике, выдаивали бутылку за бутылкой. Купили сырных палочек на какие-то гроши. Сырные палочки были еще крепче, чем «розовое». Мрамор. Не разгрызешь. Ничего, разгрызали…

Где теперь Гарик? На Земле обетованной. Где эти «Диеты»? Вместо них, вон, за окном, — вывески супермаркетов и ночных клубов. Где розовое крепкое? Кануло в Лету.

Дима, ты старый. Ты стал старым. Ты еще урони скупую стариковскую слезу, предаваясь сладостным воспоминаниям! Никто не виноват в том, что там, тогда, пятнадцать лет назад, тебе было хорошо, а сейчас хреново. То есть как — никто не виноват? Ты и виноват. Ты сам, и никто другой.

— Дмитрий Андреич, — решился охранник Владик. — А как же дорога-то железная? Никите везли — и отдать забыли…

Черт! Дима оглянулся назад, на груду разноцветных коробок В самом деле, он забыл о подарке.

— Может, вернемся? — предложил шофер.

— Нет, — отрубил Дима.

Он терпеть не мог возвращаться. Не умел возвращаться — ни в главном, ни в мелочах Возвращаться — последнее дело, дурная примета, заранее проигранная партия. За забытой вещью не возвращайся. К женщине, которую оставил, да пожалел об этом, — не возвращайся. В те края, где было хорошо когда-то, — не возвращайся.

Закон. Единственный закон, который он ни разу не нарушил.

Он нарушил его сейчас, впервые. Решение пришло мгновенно и неожиданно.

— Знаешь, куда вези? Помнишь, где наша графиня обретается? Вчерашняя?

— А как же, — рассмеялся шофер.

— Вот, давай туда, — распорядился Дима. — У нее там паренек бегал… Смешной. Вот мы ему и подарим.

Почему он так решил? Он вспомнил эту женщину, растерянную, невыспавшуюся, вспомнил ее глаза, ее слова, обращенные к матери: «Мама, это правда? Что же ты молчала, мама?»

Это его, Димина, вина. Бесцеремонно, по-хамски вторгся в чужую жизнь. Ну и что? Он перед столькими виноват. Что, у всех просить прощения? Жизни не хватит.

Дима вышел из машины, остановился у подъезда панельной четырехэтажки. Кивнул Владику — тот принялся выгружать из машины пестрые коробки.

— В дом вносить, Дмитрий Андреич? — Охранник уже подошел к подъезду, держа в растопыренных руках груду коробок.

— Подожди, я тебе дверь открою. — Лет сто он не открывал никому дверь, это перед ним, перед Димой, двери распахивали. — Входи, — добавил он, посторонившись. — Квартиру помнишь?

Он вошел вслед за охранником в сумрачный подъезд. И остановился тут же, глядя во все глаза на Нину.

— Здравствуйте, — сказала Нина, выжав половую тряпку. — Вы снова к нам?

Она стояла на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Швабра… Ведра с мыльной водой… Дима перевел взгляд на ступени лестницы. Влажные ступени матово поблескивали. Надо же! Значит, она еще и лестницы моет, бедняга. Посудомоечной ей мало…

— Вы к нам? — повторила Нина, наматывая тряпку на швабру.

— К вам, к вам. Давай неси наверх коробки. — Дима подтолкнул Владика в спину.

— Это что? — Нина проводила охранника взглядом. — Кому?