— Вот тогда точно поубивают, — пробормотала Нина. Наклонилась к окошку притормозившей рядом машины: — Крылатское. Сколько?.. Садись.

— А ты? — спросила Ирка, послушно забираясь в машину.

Нинин прогноз был верен: Ирка уже выдохлась, притихла. Примирилась с материнским решением. Костин характер. Мгновенно завестись — и мгновенно остыть. Вспыхнула — погасла.

Нина молча забрала у дочери конверт — Ирка покорно отдала свое сокровище.

— У меня дела. — Нина затолкала конверт в сумочку. — Я на трамвай. Мне здесь… Мне здесь рядом.

Она расплатилась с шофером, вернулась во двор-колодец и медленно побрела к дому номер восемь.

Блондин стоял у дверей своего подлого офиса. Курил, привалившись плотной спиной к стене, и смотрел на приближавшуюся Нину. Такое впечатление, что он ее ждал. Знал, что она вернется.

Нина шла не спеша. «Нас всех поставили на счетчик», «Я здесь за неделю восемь штук заработаю»…

Таблоид. Все продается, все покупается. Сейл. Распродажа. Что делать, такая теперь жизнь. Ах, Нина, Нина… Ты еще вспомни, что ты — Шереметева.

Она подошла к крыльцу.

— Принесли? — Блондин пристально смотрел на нее, сбивая сигаретный пепел на ступени крыльца. — Давайте сюда. Я вам заплачу двести, шут с вами. Вы мне понравились. Две крэйзи. Я сам такой… — Он коротко хохотнул. — …В принципе.

— Возьмите меня на работу, — хрипло сказала Нина, слабея от отчаянного стыда. От страха, что откажет. От ужаса, что возьмет.

— Вас? — переспросил блондин, и светлые, совиные, совсем не глупые и уж совсем не сонные глаза его еще больше округлились. — Вас?! Ну-у дамы… Вы действительно крэйзи. С вами не соскучишься!

— Я действительно крэйзи, — согласилась Нина. — Значит, я вам пригожусь. У вас тут работенка для авантюристов и сумасшедших. Я вам пригожусь. Если надо ночь просидеть на крыше — я буду сидеть.

— А если придется потом с этой крыши прыгать? — спросил блондин, затаптывая окурок.

— Я прыгну, — сказала Нина.

— В огонь? — уточнил он.

— В огонь так в огонь, — вздохнула Нина. — Мне терять нечего. Мне деньги нужны.

— А как у вас с физической формой? — И он окинул Нину безжалостным жестким взглядом. — Вы выдержите эти нагрузки? Вам сколько лет, простите?

— Сорок, — ответила Нина. — Мне сорок лет. Самое время для того, чтобы прыгать в огонь. Уж вы мне поверьте.

* * *

Дима шел чуть впереди нее, опираясь на трость — роскошную, ручной работы, с массивным, из красного дерева, набалдашником в виде головы льва. Спящего льва, положившего морду на лапы. Нина сама ее выбирала, объездила с десяток магазинов, выкроила для этого целый день, потом пришлось отрабатывать сверхурочно — две ночи подряд щелкать пьяненьких «випов» на бессонных тусовках в «Голден Пэлас».

Дима остановился и повернулся к жене. Еще неделю назад он ковылял по дорожке больничного сада, опираясь на костыль. Теперь его ладонь покоилась на набалдашнике трости. Дела идут на поправку. Наконец-то! Дима и так задержался здесь на месяц — сложный множественный передом, кость стала срастаться неправильно, Диме опять ломали его многострадальную ногу. Столько пережито, страшно вспоминать. Мог остаться хромым на всю жизнь. Благодарение Богу, поклон костоправам — обошлось.

Нина подошла к мужу, поправила ему шарф, подняла воротник плаща. Взяла под руку, сказала:

— Пойдем к корпусу. Ты устал.

— Я не устал, — возразил Дима.

— Пойдем, пойдем. Через полчаса ужин.

Она повела его к больничному корпусу, поглядывая искоса, снизу вверх. Господи, как она его сейчас любила! Как он изменился за этот месяц! Похудел, черты лица заострились, стали резче, суше, выразительней.

Нет, прежде всего Дима переменился внутренне. Он успокоился. Он стал немногословным. Несуетным.

Он много читал теперь, составлял Нине списки, странные диковатые списки, где Чехов и Фолкнер соседствовали с Майн Ридом и «Чуком и Геком»… Сначала он врал Нине, что собирается читать «Чука» сыну, навещавшему его иногда вместе со своей матерью, первой Диминой женой. Потом признался, что перечел этого «Чука» сам.

Просто как-то ночью вспоминалось детство, мама с потрепанным томиком Гайдара на коленях, дачный вечер, старенький гамак, мама читает с выражением, «на голоса», мерно толкая гамак загорелой сильной рукой, пахнущей садовой земляникой, детским мылом и просто маминым запахом, запахом ее теплой смугловатой кожи, запахом дома, детства.

«И я заплакал, — признался Дима. — Лежу в палате, ночь, двое моих архаровцев храпят, как извозчики… А я реву. Здоровенный колченогий мужик, реву белугой! Стыдобища».