Нина только обняла его молча. Она принесла ему «Гека», и «Голубую чашку», и старый толстенный альбом с Димиными семейными фотографиями, хоть он и не просил ее об этом.

Димина мама умерла в апреле этого года. Нина так и не успела с ней познакомиться. Какой страшный был год, хоть бы он кончился поскорее! Она умерла — Дима вернулся с похорон черный. Эта потеря и потеря нерожденного сына… В Диме что-то надломилось. Вот его и понесло. Немудрено.

Теперь они шли по дорожке больничного сада, мимо темных голых кустов акации, и Нина держала Диму под руку, прижавшись щекой к его плечу.

— А эти… наши вороги… Больше не проявлялись? — напряженно спросил Дима. — Все в порядке?

— Кто? Эти? — Нина подняла на него глаза, стараясь говорить как можно беспечней. — Нет, бог с тобой, зачем? Зачем им проявляться? Мы же отдали им деньги, заплатили за все. Они рады-радехоньки. Разошлись полюбовно.

Легенда для Димы была составлена Ниной еще месяц назад. Все выглядело вполне правдоподобно: владельцы разрушенного магазина потребовали двадцать тысяч баксов в счет возмещения ущерба, урона и разора. Квартира в Черемушках продана — долг возмещен.

Бывший муж Костя («Благородный человек, Димка, ты его недооценивал, согласись!») и великовозрастная Нинина дщерь перебрались в Крылатское, воссоединились с Александрой Федоровной. «Я потом всем по квартире куплю», — пробормотал Дима растроганно. «С каких таких барышей, радость моя? — вздохнула Нина в ответ. — Ладно, что-нибудь придумаем. Разменяем нашу. Зачем нам четыре комнаты? Провернем тройной обмен. Главное — мы никому ничего не должны».

И Дима поверил. Он ничего никому не должен. Через две недели он выйдет отсюда на волю и начнет новую жизнь.

— Знаешь, — сказал он Нине, уже подходя к своей палате, — правду говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо было вмазаться в этот кошмар, рожу расквасить и ногу сломать, чтобы… Ну, как тебе объяснить? Ногу вывихнул — зато мозги на место встали. Нина… — Он остановился у двери в палату, прислонился к белой больничной стене и посмотрел на жену с покаянной печальной нежностью. — Нина, я должен тебе сказать…

— Не нужно, Дима.

— Нет, нужно. Необходимо. Я же все понимаю… Последние полгода я вел себя, как скот. Как последний скот!

— Димочка, пойдем в палату, ты устал, ты ляжешь. — Нина гладила его руку, его плечи, боже мой, как он похудел! Этот пуловер был ему впритык всего два месяца назад — теперь висит мешком.

— Я виноват перед тобой, — сказал Дима. — Виноват. По всем статьям. Нина… Теперь все будет иначе. Веришь?

Она спускалась вниз на лифте, стояла, прикрыв глаза, припоминая, перебирая в памяти его прощальные слова, неуклюжие, произнесенные скомканной смущенной скороговоркой.

Он не умел просить прощения. Терпеть не мог все эти выяснения-объяснения. Тем они дороже.

Милый, милый Дима… Нина вышла из лифта, пересекла полупустой больничный холл, направляясь к выходу.

У нас теперь все наладится, все будет хорошо. Я выплачу этот чертов долг, я сделаю это тайно, я что-нибудь придумаю, чтобы оправдать свои ночные исчезновения, я…

— Нина Николаевна!

Нина оглянулась: знакомая медсестра из отделения, в котором лежал Дима, спешила к ней, тяжело переваливаясь с боку на бок, словно пожилая раскормленная утка.

— Пойдемте со мной, — шепнула медсестра, крепко взяв Нину под руку, ведя ее вправо, — там был коридор, соединяющий два корпуса больничного здания, сквозной коридор с окнами, выходящими во внутренний дворик.

— Если б вы знали, чего мне это стоит, — бормотала медсестра, поглядывая на Нину с волнением и опаской. — Я, Ниночка, давно хотела сказать. Все никак решиться не могла.

Нина послушно шла за ней, не понимая, куда ее ведут. Зачем? И что это за смущенные недомолвки? Денег будет просить? Но Нина и так отстегивала ей по-царски.

— Вам нужны деньги? — спросила Нина, открывая сумочку. — Ради бога. Вы только скажите сколько.

— Ну что вы! — Медсестра вспыхнула, нахмурилась. — Вы уж меня не обижайте. Я не хапуга какая, у меня, милая, и совесть имеется, и меру я знаю. У меня потому и сердце-то за вас болит, такая вы хорошая, так о нем заботитесь, последнее готовы отдать, а он… О-ой, девонька! — Медсестра вздохнула и выдохнула исконное, горестное, заветное, бабье: — Все мужики — сволочи. Все. Как ни крути.

— Вы о чем? — спросила Нина, совсем сбитая с толку.

— Вот, смотрите. — Медсестра подтолкнула Нину к окну, выходящему во внутренний дворик.

Нина огляделась. Дворик был пуст, только на низкой широкой скамье, у противоположной стены больничного корпуса, сидела молодая женщина, вытянув вперед и скрестив красивые длинные ноги. Темная косая челка падала ей на глаза. Женщина курила, явно томясь и нервничая, и нетерпеливо постукивала носком сапога о сапог.

Большой пестрый пакет стоял у ее ног, темно-лиловые копья еще нераспустившихся ирисов выглядывали из пакета. Чернильно-лиловые бутоны, зеленые стебли…