— Понятно нет, пока там живет молодой граф.

— А кто знает, как долго он там останется? Кто знает, что у помещика на уме! Уж если такому что-нибудь попадет на глаза! Разве у него есть другие заботы? Разве ему хлеба не хватает? Короче: к себе ты их взять не можешь, значит, ты их оставишь в Праге, снимешь им квартиру и будешь им посылать на жизнь. Ну, а что здесь будет делать чета? Он, муж, будет дни и ночи сидеть в синагоге над талмудом, а она? Что будет делать она, молодая женщина? Какие мысли взбредут ей в голову, какие фантазии?

— Правильно, ребе, — сказал Ехиел-Михл хриплым голосом. — Но что же делать?

— Все, что можно, — ответил раввин. — Я тебе помогу. Я сам пошлю за сватом и скажу ему, что нужно делать. Надо найти знатную семью, где живут в достатке, и ты увидишь, все образуется с божьей помощью. Зато, Ехиел-Михл, — утешил его раввин, — когда придешь ко мне по поводу другой дочери и будет у тебя с божьей помощью достаточно накоплено, ты получишь, говорю тебе, не жениха, а золото. А пока выдай младшую!

Так и сделали.

По совету раввина, под большим секретом, сосватали Малку в купеческую семью. Сама Малка до последней минуты не знала, для чего пришел портной примерять ей платье и зачем ее однажды разбудили на рассвете и увезли в Прагу.

А когда она уже поняла, что все это означает, она не вымолвила ни слова. Молодая душа ее как будто замкнулась.

Что происходило в этой душе — никто не знал, но по виду казалось, что она счастлива… дай бог всем дщерям израильским! Она была всем хороша, правда немного бледна, глаза постоянно опущены. Что ж, бывает! Сначала это объясняли жеманностью невесты, потом говорили, что такой уже она богом создана. Но все равно, была она красавица на загляденье. А поведение какое! Без свекрови — ни шагу. Для себя ей ничего не нужно. Ела-пила, что подавали. Платья надевала, какие предлагали. И была она аккуратна, тиха, прекрасна. А в субботу, когда она надевала черное атласное платье, заколотое золотой брошью, украшала свою белоснежную шею жемчугом, а уши бриллиантами — женщины останавливались, чтобы посмотреть на нее, и, пораженные ее красотой, они восклицали: "Принцесса!" А она — точно не о ней речь. Спокойно шествовала она между свекровью и невестками в синагогу, становилась рядом со свекровью у стены, опускала шелковые ресницы, белой ручкой отстегивала серебряный затвор молитвенника с золотым обрезом, и губы ее начинали тихо шевелиться.

А в будни?

— Куда бы ты хотела пойти, Малка?

Она ничего не говорит, — куда все, туда и она. А когда проходили мимо витрины ювелира и все тут останавливались, она стояла поодаль и смотрела в небо. Тогда говорили: к чему ей украшенья, она сама украшенье.

А муж души в ней не чаял. Он хранил ee, как зеницу ока. Так жили. Снаружи она чиста, прекрасна, как кристалл, а внутри?..

Внутри — постоянные мысли о корчме, о песнях, о танцах, об играх. Сердце заполнил ей образ молодого графа. Едва закроет она глаза, дома ли, в синагоге ли, взыграет в ней кровь, и ей кажется, что она кружится с графом в дикой пляске, мчится с ним на белом коне по лесам и лугам… И особенно, когда подходил к ней муж, тут она мгновенно закрывала глаза и обнимала и целовала… кого? Она обнимала и целовала молодого графа.

А муж — он так любил ее глаза, он умолял ее: "Голубка, открой прекрасные глаза твои, раскрой передо мною врата в рай!" Ни за что! А когда он пытался настоять на своем (о, молодость!) и делал вид, что хочет ее оставить, она, бывало, уцепится за него, точно клещами.

В испуге он пытался вырваться, а она тогда молила его томно:

— Граф мой, орел мой…

Он верил, что это она так сильно его любит, что для нее он граф и орел… "Деревенская наивность, — думал он. — Ладно, пусть не открывает глаз, коли стесняется".

И так шли годы. Детей у Малки не было. И жила она… не с мужем.

С чем сравнимо это?

С яблоком спелым и красивым, висящим на зеленой ветке золотистой яблони. Кожица у него румянится, как восток перед утренней зарей. И свежо оно, яблоко, словно райское дыхание веет над ним. Оно так душисто, так прелестно! Но на самом деле здорова и свежа лишь кожура снаружи, внутри же все изъедено червями.

Совсем по-иному сложилась судьба Нехамы, старшей дочери Ехиел-Михла. Произошли перемены и в жизни самого Ехиел-Михла: как это бывает, дела его пошли вверх дном.

После свадьбы в Праге Ехиел-Михл вернулся домой; в кармане у него осталось лишь несколько монет. Подъехав к деревне, он увидел, что все пожитки его — кровати, столы, стулья — лежат посреди поля. Мужик из имения графа, поставленный сторожить веши, не разрешил Ехиел-Михлу въехать в деревню. Оказалось, что пока Ехиел-Михл справлял свадьбу дочери, кто-то дал более высокую аренду за корчму, молодой граф уговорил отца, и новый арендатор уже занял свое место.

Жена и дочь заливались слезами, падали в обморок. Ехиел-Михл умолял сторожа пропустить его к старику-помещику, чтобы поговорить с ним. Но сторож тут снял ружье с плеча и пригрозил, что он выстрелит. Ему приказано стрелять, сказал он.

Сторож был из той же деревни, слезы стояли у него на глазах, но раз граф приказал — он будет стрелять безо всякого. Ехиел-Михл понял, что тут дело пропащее, а ехать обратно ему было не с чем. Срамить дочь своей нищетой ему тоже не хотелось, и он взял жену и дочь и поехал с ними в деревню другого помещика, подальше от Праги. Помещик разрешил ему открыть здесь мелочную лавочку. Ехиел-Михл оставил лавку на попечение жены и дочери, а сам поехал судиться с графом за нарушение договора на аренду корчмы, срок которого еще не истек; привлек он также к суду раввинов еврея, выторговавшего у него корчму. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, а тем более с пустыми руками. Дело тянулось несколько лет. Процесс с графом Ехиел-Михл проиграл, а за неуплату судебных издержек отсидел некоторое время в тюрьме. Суд раввинов вынес приговор в его пользу, но новый корчмарь суду не подчинился, а заставить его выполнить приговор было некому. Пражский раввин, который мог бы заставить считаться с его решением, скончался, а пражская община все искала нового раввина. А пока нет судьи и нет закона! И вот, после нескольких лет скитаний, вернулся Ехиел-Михл домой, измученный, изголодавшийся, заболел сразу, пролежал несколько недель в постели и умер. Жена умерла вскоре же после его смерти. И Нехама осталась сиротой. Была она в деревне одинока, как камень. В лавке дела были плохи, так как торговать было нечем. А крестьянские парни, после того как она осталась одна, не давали ей покоя. Они издевались над ней за то, что она — еврейка-нищенка и такая недотрога.