— Язык мой, язык мой! — вопила она, — боже милосердный, прости мне мой язык! — Она так и умерла в страхе, что ее на том свете повесят за язык.

— Бог, — говорила она, — не будет милосерд ко мне; чересчур уж я много грешила. Только когда ты придешь "туда", — не скоро, более упаси, через сто двадцать лет, — поскорей сними меня с виселицы. Скажи всевышнему, что ты простил меня…

Она уже почти потеряла сознание, как вдруг стала звать детей. Ей казалось, что они здесь, около нее, и она стала просить и у них прощения.

Глупая женщина, как будто ей не простили…

Сколько ей всего-то было? Лет пятьдесят! Умерла такой молодой! Шутка сказать, когда человек все так близко принимает к сердцу… Когда уносили что-нибудь из дому, ей казалось, что уносят часть ее собственного тела, половину ее самой.

Что ни день, она становилась все желтее, как-то высохла вся и даже ростом стала меньше.

Она говорила, что чувствует, как высыхает до мозга костей…

Она знала, что умирает.

Как она любила дом со всем, что в нем есть! Что бы ни унесли — табуретку, железную сковороду, что угодно, она обливала все это горькими слезами. С каждой вещью она прощалась, как мать с ребенком, чего больше — обнимала и чуть ли не целовала их… "Ох, — говорила она, — когда я умру, вас уже не будет в доме".

Что говорить, женщина всегда останется дурой… То она казак в юбке, а чуть что — настоящим ребенком станет. Подумаешь, не все ли равно, когда умираешь, с табуретом или без табурета!"

— Фу! — прерывает он сам себя, — и чего только ни взбредет в голову… Из-за эдаких пустяков я вон как плетусь. Ну, солдатские ноги, живее ступайте! — командует он.

Он оглядывается. Вокруг сплошной снег. Наверху — серое небо в черных заплатах. "Совсем как моя нижняя бекета! — думает он. — Неужели, великий боже, и у тебя нет кредита в лавочке?.."

Меж тем мороз усиливается Борода и усы превратились в сосульки. Дышать стало будто легче, но голова горячая, на лбу выступили капли пота, и ноги — что ни шаг — все больше устают и зябнут. Ему хочется присесть, но он стыдится самого себя. Первый раз в жизни у него является потребность отдохнуть на таком небольшом пути — в две мили. Он не хочет сознаться, что ему уже за семьдесят и пора бы совсем на отдых.

Но нет, он должен идти. Идти, не останавливаясь… Пока идешь — ноги несут тебя, но стоит поддаться искушению и присесть, — и ты уже никуда не годен.

"Так и простудиться можно!" — стращает он себя, всячески стараясь побороть в себе желание отдохнуть.

"Недалеко уже и до деревни, успею и там.

Непременно надо будет отдохнуть. Пойду я не прямо к помещику… его приходится целый час ждать на дворе… зайду сперва к еврею.

Хорошо еще, — думает он, — что я не боюсь помещичьих собак; но ночью, когда спускают Бурого, все-таки опасно; хотя у меня с собой мой ужин и Бурый любит сыр. но все ж лучше сначала дать отдых своим костям. Сперва я зайду к еврею; погреюсь немного, помою руки, перекушу чего-нибудь…"

И у него текут слюнки: он с самого утра ничего не ел. Но это пустяки, его не беспокоит то, что он голоден, это доставляет ему даже удовольствие: человек голоден — это признак, что он живет… Но ноги!..

Ему осталось пройти всего лишь каких-нибудь две версты; он различает уже в темноте большие сараи помещика…

Но — ноги — они ничего не видят, они все ж требуют отдыха…

"С другой стороны, — думает он, — что такого, если я отдохну немножко? Одну минутку, полминутки!.. Может быть, и в самом деле отдохнуть? Попробую. Так долго слушались меня мои ноги, послушаюсь и я их хоть раз".

И Шмерл садится в сторонке на снежный сугроб. Теперь только он слышит, как сильно бьется его сердце, как сильно колет в боку, и чувствует, что холодный пот выступил у него на лбу…

Ему становится страшно… Не заболевает ли он? При нем чужие деньги! Он может еще, упаси боже, потерять сознание… "Слава богу, — утешает он себя, — что никого не видно! Но даже если бы и проходил кто-нибудь, ему и в голову не придет, что у меня деньги. Курам на смех — кому деньги доверяют!..

Чуточку только посидеть, а потом — валяй дальше!"

Но глаза у него слипаются.

— Ну, вставай, Шмерл, вставай! — командует он. Командовать-то он еще может, но не так-то легко это выполнить. Он не может и пошевельнуться. А ему кажется, что он идет, идет все быстрее… Он уже видит перед собою деревенские избушки: здесь живет Антек, там Василий, он всех их знает, нанимает у них подводы… К еврею еще далеко, но лучше зайти к еврею… там иногда и "мезумен" застать можно. И ему кажется, что он идет к домику еврея; но домик отодвигается все дальше, дальше… Должно быть, так и надо… В печке горит веселый огонь, окошко светится красным веселым светом… Вероятно, у толстой Мирл варится теперь большой горшок картошки — она постоянно угощает его картофелем, горячим, рассыпчатым картофелем… И он двигается дальше, так ему кажется.