Я хочу себя убедить, что я батлен, сумасшедший, сирота, несчастный мужчина. Но ведь батленов, сумасшедших, сирот-то много. Мужчин таких, как я, меньше, но все же они есть. Мало ли где, может быть, в другом городе, может быть, в Америке. Разве эго означает, что все они одно? Боже упаси! Каждый сам по себе!

А кто же я, бес бы меня побрал!

В меня, должно быть, действительно, бес вселился, сидит там, должно быть, кто-то во мне и размышляет за меня, а мне все кажется, что это я сам думаю. Ведь вот, когда у меня есть силы (в любой день недели, кроме понедельника и вторника), "тот" надо мной не властен, и тогда я меньше думаю! Б том-то и вся философия, что ни один человек на свете не в состоянии самого себя передумать. Что это означает: я хочу себя постигнуть? Я хочу вырвать себя из самого себя, поставить себя или "его" сбоку, чтоб "он" посмотрел на меня! Чтоб я — стал "он", "он" — я!..

Ха-ха-ха! Да разве это возможно! Дай-ка, подумаю!.. Что-то у меня в голове тепло становится!..

Он бежит к рукомойнику, обливает себе голову холодной водой, вытаскивает из-за печки какую-то тряпку и туго-натуго стягивает себе лоб.

— Теперь-то дело пойдет. Еще раз!.. Я хочу знать, кто я такой…

Куда мне глядеть, вниз или вверх, направо или налево?.. Если б я залез на ковчег, я был бы весь наверху, внизу ничего бы не оставил. А если б я побежал в подвал, я был бы весь внизу… Как же я тогда могу смотреть на себя?

Как это возможно?

Что же это все-таки сидит во мне и думает за меня?

А что-то там сидит ведь… а!..

Знаю ведь, что когда у жены синагогального служки лежали несчитанные коржики, а у меня три дня и маковой росинки во рту не было, мне очень хотелось стянуть один коржик… Но я себе сказал: "Нет! нельзя! не мое!.." Потом стал отыскивать тысячи оправданий… "Эта баба достаточно на мне заработала, могла бы и даром дать коржик". "Если б я ее попросил, она и сама дала бы". "Бог поможет, я ей когда-нибудь заплачу"… А я все твердил: "Нет, нельзя"… И не взял… Сначала одно следовало за другим: мне казалось, что я сам спрашиваю и сам же отвечаю. А потом, несколько позже, хотя, собственно, сейчас же все изменилось, все смешалось: и да, и нет, и нет, и да, и снова нет. Начался спор, и закончился он тем, что я не взял коржика. Не потому, что мне уже не хотелось, что желание прошло; нет, не потому. Только рука моя не в состоянии была двинуться: она не знала, кому ей повиноваться… Я после этого, действительно, чувствовал сильную усталость, как после долгого спора, после горячего диспута с длинным Ионой, который все хочет меня убедить, что великий Виленский раввин — да будет благословенна память его! — сидит в раю с заплесневевшей бородой за то, что боролся против хасидизма!.. Вот осел!.. Но усталость я чувствовал — это я помню наверняка, да, да! И то же самое было на пурим, когда я нес угощение от нашего богача Переца Файнгольца к раввину. Рот у меня был полон слюны, язык метался во рту, как полоумный, вот точно так же, как я мечусь сейчас по синагоге. Руки дрожали. Кусочек торта, макароны, еще какие-то лакомства… Я — лакомка — хотел взять, а я — честный человек — не хотел!..

Говорят: "Ангел добра". Пусть так! Но как бы там ни было, я только квартира, где проживают два жильца; одного зовут ангелом добра, другого — ангелом зла. Не так ли? Снова та же история с именами… Но кто же они, кто я?!

Я квартира, я и добрый жилец, и злой жилец. Все это — я, и вдобавок я еще хочу знать, кто я такой? Ха-ха-ха! Тише! Вчера лишь люди смеялись над тем, что я, может быть, битый час простоял на одном месте! Я-то знаю, из-за чего я стоял! Не мог идти. На синагогальном дворе кололи дрова, и вот мне захотелось пойти попробовать, сумею ли я расколоть полено, умею ли я работать. Я было уже пошел, и вдруг — стоят две скамьи: с одной стороны скамья, и с другой скамья. Те, что сидят на одной, говорят, что затопили баню. У меня все тело так и зачесалось, так и потянуло подойти к сундучку, вытащить оттуда веник и отправиться в баню. А на другой скамье меламед Зорах рассказывает Янкелю Котику, что у какого-то автора он нашел чудесное толкование той главы библии, которую читают на этой неделе! Мне и захотелось узнать, что это так понравилось Зораху, захотелось подбежать к книжному шкафу и взять ту книгу, о которой он говорил… Потому-то я и стоял! Ноги просто не знали, кому повиноваться: тому ли Берлу, который хочет идти колоть дрова, тому ли, которому хочется идти в баню или тому, которому захотелось узнать, что это за толкование так понравилось Зораху!.. Вот я и стоял, пока не вспомнил, что я еще не читал вечерней молитвы.

Следовательно, во мне живут уже четверо! Дровосек, толкователь библии, банщик и еще последний — молящийся. И вот он-то всех и загнал за печку, чтобы они и пикнуть не смели, — он один только распоряжается, и ноги ему должны повиноваться. Так я и сделал — стал у стены и начал молиться!

Некоторая доля правды в этом есть… Остальные ведь не сгинули совершенно; они лишь спрятались за печкой, смотрели оттуда, подмигивали мне и мешали молиться. Когда я молился, я обо всем помнил: и о том, что хочется дрова колоть, и о том, что тянет пойти попариться в бане, на самой верхней полке, и о том, что надо бы посмотреть то толкование библии, о котором говорил Зорах.

Так чем же могут мне помочь ангел добра и ангел зла, если иной раз я — трое, а иной раз — четверо?

Вот сейчас у меня такое ощущение, что "я" сам совершенное ничто! Как будто вовсе и не живу. Я сам, если б я даже жил, не вставал бы вовсе утром со скамьи. Лежал бы камнем до скончания века… И на самом-то деле я камень и есть, у меня совсем души нет. Так в чем же дело? А в том, что все вокруг меня живет, имеет душу, и из этих душ тянутся длинные, тонкие, острые ниточки, словно лучи, и хватают меня эти лучи, цепляются за меня, залезают в меня, покою не дают, подымают на ноги, приказывают ходить, что-то делать, бегать… А сам-то я — ничто!

Кто же все-таки думает, а? Кто сидит но мне и думает? Опять чужой? Не я?

Ну, пусть будет чужой! Кто он такой? Как он попал в меня? Разве я клетка, а он птичка? Царь Давид, мир праху его, говорит: голубка моя!.. Значит, это голубка хочет колоть дрова, идти в баню, украсть кое-что из пуримовского угощения, стянуть коржик у жены синагогального служки и в то же время разбираться в толкованиях библии?.. Фу, голубка, некрасиво! Если это ты, тебе должно быть стыдно!

Ха-ха-ха! Берл Ханцин — голубка, птичка; у Берла Ханцина малюсенький клювик и крылышки; Берл Ханцин вылетит когда-нибудь из клетки…

Что ж, Берл Ханцин, ты и тогда будешь думать о том, кто ты? Тоже будешь сиротой, батленом, сумасшедшим?

Конечно! А то кто же? Клетка с ума сошла? Клетка — сирота?

Господи! Кто же я, в конце концов?

В синагогу входит торговец Вольф.

Завидя его, Берл Ханцин убегает в сторону. Вольф моет руки, вытирает их о полу капоты, вынимает из шкафа какой-то фолиант, усаживается и смотрит в него. Берл Ханцин глаз с него не спускает.

— Кто он? — спрашивает он себя и тотчас же отвечает: