Не только в отношении меламедов ведут они себя так отвратительно… А как обращаются они с беднотой вообще, а в особенности с ремесленниками!

И тут они сразу же забывают о покойнике, переходят к делам житейским: бедняки состоят членами братства носильщиков, а над ними — почтенные граждане из погребального братства. "Носильщики" работают до изнеможения, а деньги забирают члены погребального братства и раздают их родственникам старосты, нескольким бездельникам, подхалимам… Разве с мнением ремесленников когда-либо считаются в городских делах! Кто принимает кантора? Именитые граждане! Ничего они в пении не смыслят: не разберутся, где настоящая трель, а где крик петуха; понятия не имеют, что такое "волах". И все же именно они, эти толстопузые, принимают кантора! Кто назначает резника? Они же: глава общины Шмерл (да сгинет имя его!). Все три резника — его родственники! Пора бы уже взбунтоваться против всего этого, но вот беда: как раз сейчас дороговизна… Иона Бац хотел было приступить к закупке провизии для пирушки, устраиваемой ежегодно братством, но цены оказались такими, что не приступись! А когда жизнь дорога, тут у ремесленника смелости не хватает…

От разговора о пирушке перешли к прошлогодним и нынешним выборам должностных лиц общины. Выборы эти проведены были далеко не честно — никак они не могут не смошенничать…

А бедняжка-сирота плетется там позади, забытый, испуганный… Глаза расширены, бледное личико в подтеках от слез, которые текут по грязным щечкам… Губы еще дрожат от притихшего только что плача… Он даже голода не чувствует, хотя решительно ничего не ел сегодня.

Но у детей печаль долго не длится. Внимание мальчика привлекли камни по краям шоссе, — пройдешь немного, и вот тебе камень на маленькой кучке земли, обложенной травой. Издали чудится, будто каждый камень глядит на тебя огромным глазом. Подойдешь поближе — оказывается, на камне большой круг с цифрой посредине. Зачем и кому нужны эти камни, — мальчика не интересует. Но вот перепрыгнуть через такой камень надо попробовать. Он пробует, и ему это удается. И вот он уже бежит навстречу второму камню, прыгает через него еще ловчей, несется дальше, пока не забегает вперед, обгоняет "носильщиков".

— Гляди, гляди, сиротка-то!

— Босой, бедняжка, — замечает Иона Бац со вздохом.

— И у моих сапожек нет, — отвечает шапочник Гешель.

— Зато отец-мать есть, — говорит Иона Бац.

— Фьюить! — свистит Берл-кондитер, что должно означать: много могут отец с матерью помочь, если заработка нет.

Смеркается. В поднебесьи появляется целая туча ласточек. Воздух наполняется птичьим гомоном, шумом крыльев; там кувыркаются, щебечут, гоняются друг за дружкой. Несколько ласточек снижается, играя; вот оторвалось от стаи еще несколько — кружатся, и с каждым кругом они все ниже, ниже… Мальчик останавливается и, раскрыв рот, смотрит на ласточек, из горла у него вырывается какой-то странный звук. Ему хочется закричать по-птичьи. Ножки у него топочут, приплясывают, точно он собрался полететь за ними. Поглядывая на веселую птичью ораву туда, наверх, он в радости хлопает ручонками. Вдруг он хватает несколько камешков и целится в ласточек, которые опустились совсем низко.

— Ведь только что читал заупокойную молитву! — с горечью говорит Гешель-шапочник. — Стоит рожать и воспитывать…

— Да что тебе ребенок понимает! — возражает Иона Бац.

— Теленок, — замечает Гешель, — и тот мычит, когда корову забирают…

— Корова, — говорит кондитер, — мать, а не отец. А мальчик не теленок.

Иона Бац подзывает мальчика:

— Иди-ка сюда, парнишка!

Как ни ласков голос у Ионы Баца, сиротка все же затрепетал весь. Радость, улыбка исчезли с его личика. Вместо этого на лице появилось выражение тупого страха. Он неохотно приблизился. Иона Бац взял его за руку.

— Идем, мальчик… Я отведу тебя домой.

— Откуда у пса бездомного конура? — пошутил кондитер.

Иона Бац задумался. Ручки мальчика он, однако, из своей не выпускал.

В молчании приблизились к городу.

Они и не заметили, что мальчик ударился о камень и подпрыгивает сейчас на одной ножке.

Со страху он даже не охнул.

На самом краю города, где улочки разветвляются: направо — к синагоге, налево — к маленькой молельне братства носильщиков, Иона останавливает своих приятелей и озабоченно спрашивает;

— Что же делать с сиротой?..

— Женить его, — шутит, по своему обыкновению, кондитер.

— Поведи его в синагогу! — говорит шапочник Гешель.

— И все?

— Тебе мало своих ребят? — спрашивает кондитер.

— Пусть наши почтенные граждане позаботятся о нем, — говорит шапочник.

— Ай! — свистит Иона Бац, — вы помните мальчика сумасшедшей Ханы… Где он теперь?

— В тюрьме, — равнодушно отвечает кондитер.

— Ему там лучше, чем моим дома, — вздыхает Гешель.

— Эх, вы! — серьезно говорит Иона. — Грешно вам так говорить!

— Так что же? — спрашивают оба.

— Послушайте, — говорит Иона изменившимся голосом. — Сиротка остался с нами… Это неспроста… Видно, так суждено.

— Еще чего?

— Нет, вовсе не "еще чего"! Почему он ни с кем не пошел домой, а остался с нами?

— Мы остались последними…

— Это все по воле божьей. За сиротами там, в небесах, следят… Нельзя нам его оставлять…

Оба приятеля пожимают плечами… Что это сталось с Ионой? Что-то он чересчур серьезен нынче, чересчур благочестив. Совсем непохож на обычного Иону. Все же они мельком бросают взгляд на ребенка и содрогаются: запуганный, дрожащий птенец; душа болит.

— Как тебя звать, мальчик? — мягко спрашивает кондитер.

— Довидка, — еле произносит ребенок.

— Так что же? — снова спрашивает Иона.

Они молчат.

— Посоветуйте что-нибудь! — умоляет их Иона.

Но приятели уже отвернулись и не глядят на сироту.

— Возьми его к себе, — говорят оба, не подымая опущенных в землю глаз.

— А моя жена?

Они молчат. Всем известно, что дома у Ионы власть у Сореле в руках. Стоит только долговязому Ионе вспомнить, что надо идти домой, как он сразу становится печальным, опускает голову. Подойдет к двери и, раньше чем взяться за ручку, стоит некоторое время в раздумьи — нельзя ли куда-нибудь уйти хоть еще на миг. А если уж некуда, опустит голову еще ниже и войдет. Дома ходит он согнувшись в три погибели… Речистый Иона, первый весельчак на любой пирушке, вожак в любой молельне, мастер выпить и в морду дать; Иона, которого боится раввин, вся община, — дома тише воды, ниже травы… Там он совершенно неузнаваем!