– Глупостей не говори. И откуда такие познания в ботанике? – съязвил Максим. В его глазах веселые чертики давно выплясывали победный танец. – Тайное братство предполагало зашифрованную переписку. Может, они готовили переворот в стране или банк хотели ограбить? – икая и выпуская пары алкоголя с запахом не переваренной желудком пищи, он уставился на Милу, которая послушной ученицей тянула руку.

– Мак – наркотик, – заговорила она с его милостивого согласия, – и объясните, почему тайное братство? Им что, рисовать не давали?

– Молодец! Твои знания выше всех похвал, вот только на твою могилку фиалки не принесут, но герань, символ глупости, получишь! – зло пошутила Рита.

– Скука смертная! Обещали, что будет весело, – заныла Лиля, громко глотая из высокого фужера розовое вино. – Я со своим женатым любовником знаками общаюсь! Тайные знаки в телефоне: тортик, обезьянка и тарелка – это значит, что твоя киска хочет в ресторан!

– Все яды имеют розоватый оттенок, хотя розовый цвет – это цвет безмятежности, – сказала Рита тоскливо. Она открыла новую пачку «Sobranie» и раздумывала, какого цвета выбрать сигаретку. И платье на ней было новое – прозрачная накидка.

– Друзья мои! Все тянутся к шизофреникам! Они подарили миру джаз! Всем хочется безумия! Только в нем истинная радость! Мы же пьем, чтобы стать немножко, хоть на миг сумасшедшими! – прокричал Макс, шумно открывая бутылку шампанского.

Пена под громкое женское ликование вырвалась наружу и, стекая белой струей по его ручищам, залила все вокруг. Максим, торжествуя, кричал:

– Ну, чем вам не сюжет для абстракции, смотрите – как в «Глубине» Поллока!

Поддавшись его настроению, Виктор с восторгом разглядывал белоснежные островки алкогольного напитка. Хлопья пены на темном полу создавали впечатление, что там, в середине, между белыми и густыми пузырьками разлитого шампанского, – бесконечность.

Сонная Лиля, утомленная интеллектуальной перебранкой, иногда все же встревала в их дискуссию и вставляла свои глупенькие фразы. Но тут осипшим баском девушка вынесла решение:

– Идиоты могут рисовать картины и даже играть музыку, лишь писатели должны четко следовать правилам, а поэты – рифмам!

– Дай я тебя расцелую, умница! Ты гениально права! Самая точная наука – это орфография и пунктуация! Попробуйте сделайте джаз из романа, а из поэмы – абстракцию! Не успеете и глазом моргнуть, как в психушку попадете, – обрадовался Макс и страстно, в губы, облобызал ее.

– А правда, что натурщица придушила своего ребеночка? Или он сам умер? – не к месту смолола Мила, притворно всхлипывая.

– Прикинь, умер сам! Никто его не душил! – взвизгнула Рита. – Прерафаэлиты писали картины с мертвых лиц: их возбуждала могильная бледность. Они были моральными уродами, и точка! – Рита яростно вступила в бой и застрочила как из пулемета: – Им нравилось смотреть, как страдают, корчась в предсмертных судорогах, их собственные матери, сестры, жены! Лица полумертвых людей терялись среди разных мелких деталей, но как раз эти детали и были зашифрованными посланиями!

Дымя желтой сигареткой и стряхивая пепел куда попало, Рита стремительно кружила вокруг парней и дивана с девицами. От ее порывистых движений взметнулись искры в камине, ваза, стоявшая в углу, качнулась и чуть было не упала и не потащила за собой напарниц. Девочки с нескрываемым ужасом на глупеньких мордашках наблюдали, как их беззаботная Маргуша тревожно машет руками и что-то очень умно говорит. Парни тоже недоумевали Ритиному вдруг открывшемуся красноречию.

– Россетти трубил повсюду, что боготворит свою Элизабет. Она единственная его муза! Ей он посвящает стихи, пишет только ее портреты! Но вот мужская сущность: ради идеи прерафаэлизма Россетти дарит свою беременную жену художнику Милле. Этот самый Милле, одержимый идеей писать с ботанической точностью и пронзительной скорбью, заставляет ее часами изображать утопленницу в ванне с ледяной водой! – выпалила Рита и плюхнулась в кресло. Парни замерли в дурацких позах. Окинув их хищным взглядом, она снова взлетела и заметалась. – Элизабет родила ребеночка, но тот, прожив немного, погибает. Мать с горя сходит с ума и тоже возносится на небеса… Россетти клянется жене в вечной любви и возлагает на ее холодное тело свои бездарные поэмы. Недолго покоится бедняжка в земле! Ночью он выкапывает ее останки, сдирает с остывшей груди оды и дарит их новой музе – еще горячей, еще не замученной ими, безумными художниками! Мы одну важную деталь упустили! Элизабет – наркоманка! В картине «Блаженная Беатриче», которую Россетти писал с умирающей жены, красный голубь приносит в клюве белый мак…

Рита потухла. Глаза ее, удлиненные, словно и правда рысьи, остыли. Но через миг, встряхнув копной черных волос, она жестко сказала:

– Коричневую краску прерафаэлиты делали из трупов! Поэтому все их картины имеют такие насыщенные, яркие цвета.

Виктор слушал ее и понимал, что похожую трагедию кто-то из его близких уже пережил. Он снова почувствовал касание розовых шелковых ленточек и, передернувшись, стряхнул невидимые нити. «Тайна! Определенно в нашей семье кроется тайна». Он не выносил запаха сигарет и решил выйти во двор.

Стемнело. Воздух, чистый, душистый, уже наполненный ароматами трав, набухших бутонов, придал ему сил. Вдруг в деревянной постройке, которую все называли то баня, то сауна, загорелся свет и мелькнул силуэт женщины с дитем на руках. «Одна из горничных все-таки осталась и сейчас купает своего ребенка», – решил Виктор. Он подошел к высокой лохматой ели. Казалось, что там, в дебрях пушистых лап, кто-то прячется. Действительно, ветки таинственно зашевелились и вспыхнули два желтых неподвижных огонька. Это была сова. Она пристально смотрела на него, и в тот момент он подумал, что его невеста не так глупа, как кажется, голос ее может быть не резким, а приятным, вот только она все время исчезает и уже третий раз меняет свой наряд. Свечение потухло. Сова, резко взмахнув широкими сильными крыльями, взвилась ввысь. Пролетая над человеком, она показала свои мощные ноги и выпущенные длинные когти. Виктор вздрогнул и, вдохнув еще раз аромат приближающегося лета, зашел в дом.