В темном дворе, освещенном только теми окнами, из которых лился свет электрических ламп, стояла хиленькая скамейка. Больше этому двору похвастать было нечем. Латаное-перелатаное ложе любителей посидеть и посплетничать скромненько расположилось под высокой елью. На нее и опустился несостоявшийся жених. Матерый котяра, разодранный в уличных боях, а теперь дремавший под лавкой, с перепугу заорал и, ощетинившись, прыгнул на незадачливого седока.

– Что, сынок, голова с похмела болит? – послышался хриплый голос. – Ниче, пройдет! На-ка, выпей со мной, помяни мою Риточку, жену мою горемычную.

– Риту? Почему Риту?

На ночное небо выкатилась яркая луна и, будто софитами на сцене, выделила долговязого, совершенно лысого, носатого мужчину, напоминающего ящера из фильма ужасов. Он тянулся к нему неимоверно длинными, с трудом удерживающими початую бутылку водки жилистыми руками и пучил кровянистые глаза.

Виктор вскочил, перевернул самодельную скамейку и помчался изо всех сил вперед. Ему казалось, чем быстрее бежать, тем скорее улетучатся его кошмары и все встанет на свои места.

– Куда ты? Там смерть! Шугуровка разлилась, – кричал вдогонку «ящер».

Виктор устремился в бесконечность. Мрачные мысли гнали в бездну. Злой, как загнанный зверь, беспомощный, как потерявшийся ребенок, он несся и не заметил, как пробежал по шаткому мостику. Внезапная резкая боль остановила беглеца: в его ногу впился железный штырь от старой оградки. Виктор оказался на Курочкиной горе на заброшенном кладбище. Луна осветила холодным и поразительно синим светом могильные плиты беспартийных и звезды коммунистов. Власти обещали сравнять старые захоронения с землей и создать в память по усопшим мемориал и часовню, но денег, как всегда, не хватило. И оскверненные могилы, изрытые всполошившимися родственниками, зловеще зияли черными глазницами. Израненных могил было мало: близкие погребенных уж сами давно вознеслись. Небо над погостом опустилось низко, и казалось, луна, звезды – бутафорские! При желании их можно достать, протереть и снова прилепить. Стало слишком светло для ночи. Луна нацелила свой бледный глаз на металлические черные кресты. Кресты стояли друг от друга на приличном расстоянии, образуя пустырь в виде равностороннего треугольника. Виктор пошел на свет. Тут же возникла мраморная плита, на которой была четко выбита эпитафия:

Эти стихи Блока, как молитву перед сном, повторял его отец. С памятника на него смотрела молодая девушка. Черно-белое фото под стеклом хорошо сохранилось. Виктор невольно залюбовался усопшей с редким именем Ядвига. Черты ее казались до боли родными. На плите вместо даты смерти и рождения было выбито: «Страшна не смерть в 17 лет – страшны твои мученья». Он огляделся. Уцелевшие могилки, словно гости в узкой прихожей, тесным кольцом окружили его. Даже здесь, в ином мире, они различались по статусу. На поблекших от времени фотографиях лица были растерянные, жалобные, а на каменных гравировках – наглые, требовательные. Виктор оцепенел. На него в упор уставился семейный портрет: мужчина с женщиной, а посередине – мальчик лет пяти. Все трое пялились на него цепко, по-волчьи. Особенно неприятен был ребенок с не по-детски злобным, худым, перекошенным лицом. Алчные взгляды мертвецов стали опасными. Сканируя движения долгожданного гостя, они корили его за то, что он еще имеет возможность видеть, слышать и чувствовать этот им уже недоступный мир. И опять он почувствовал себя беспомощным, как в том туннеле из кривых деревьев, где он плутал и звал мать.

Неожиданно черно-белый портрет Ядвиги стал цветным. Виктор в изумлении наблюдал, как заблестели зеленые глаза, золотом вспыхнули волосы и как заиграла огнями диадема! Ядвига улыбнулась. Красный рот со стекающими капельками крови, оскалившись, оголил длинные зубы. Виктор отпрянул, но затем, решив, что это дождь изуродовал милое личико, потянулся смахнуть набежавшие капли с фотографии. Внезапно земля под ним стала расходиться, мягкая, словно пух, она затягивала его в свои недра. Виктор в отчаянии попытался закричать, но только и смог что выпустить воздух из гортани. Луна перестала освещать кладбище. Лишь светлячки, поблескивая глазами усопших, разрезали кромешную тьму.

Слышались удовлетворенные стоны… Довольные близостью живой плоти мертвые сущности издавали урчащие звуки. Так кошки благодарят хозяев за их тепло и уют.

– Если бы не суслик, сосед мой, то все! Нет человека – нет проблем! – миролюбиво ворчал Максим, вытаскивая товарища из обвалившейся могилы.

Осветив участок кладбища огромным фонарем, он быстренько успокоил похотливых мертвяков. От него шли импульсы такой силы, что Виктор не выдержал и разревелся. И рыдал, как дитя, которое было потеряно, а затем найдено беспечными родителями в супермаркете.

– Айда ко мне! Ты весь в крови. Шугуровка разлилась, моста почти не видно, – поторопил Старцев.

Виктор вздрогнул, показалось, что он слышал эту фразу много раз. Перепачканный могильной землей, истерзанный и растерянный, Незнамов больше походил на бомжа, нежели на жениха богатой невесты.

– Имей в виду, никаких вопросов! Хочешь найти Риту – дерзай! Дорогу в усадьбу ты знаешь! – категорично предупредил Максим, когда они зашли в квартиру. Однако вкрадчиво напомнил, что на третьем этаже из-за ремонта все комнаты открыты и что уже завтра Маргуша будет блистать на свадьбе, но, увы, без Виктора. – Можешь переодеться во что-нибудь стремное, вроде как ты штукатур-маляр, – не удержался Максим и съюморил. И тут же подсказал, что с тыла решеток на окнах точно нет.

Виктор окончательно пришел в себя и еще острее почувствовал боль в ноге, из рваной раны которой сочилась кровь. Максим заботился о нем. Подобрал более или менее подходящую по размеру одежду, обработал порез, плеснул водки, разложил раскладушку и дал ценный совет, как отомстить Ритке. Виктор глотнул спиртного и начал изливать душу:

– Эта дрянь Шувалова чуть не раздавила меня своим пошлым «ягуаром», а когда выскочила из него, то сразила меня своей дикой шубой. Я таких шуб, нереального баклажанного цвета, лохматых, никогда не видел. Потом охала, причитала: «С вами все в порядке, вы не ушиблись?» – и тут же отдалась на заднем сиденье. Мы трахались с ней даже в театре, в подсобке! На шубе! И в моей квартире… на полу… диван бы не выдержал… И, наконец, я поимел Маргушу в ее родовом гнезде. Самовлюбленный осел! Эти три месяца промелькнули, словно один испорченный день, – корил себя он. – Я даже не пытался запомнить хоть одно лицо ее многочисленных родственников. Мне не пришло в голову спросить, где находится ее городская квартира. Я влюбился в дом, в машину и не разглядел человека.