Мисс Ли умерла, как жила,— с упрямым мужеством, постоянно заставлявшим ее выходить за пределы своих физических сил. В последние годы темп ее жизни не только не замедлился, но еще убыстрился. В 1961 году, сыграв стареющую актрису в “Римской весне миссис Стоун”, она отправилась с ”Олд Виком” в изнурительную поездку по Дальнему Востоку и Южной Америке с ролями Виолы в “Двенадцатой ночи”, Паолы в “Битве ангелов” и обреченной Маргариты Готье в ”Даме с камелиями”. Затем, невзирая на слабость, она взялась за первую в ее практике роль с пением и танцами в бродвейском мьюзикле, которая требовала огромного напряжения. У нее было пять вокальных номеров, сумасшедший чарльстон и бесконечные переодевания. Шоу с успехом шло полгода. Когда администрация не смогла найти ей замену, Вивьен отложила полагающийся по контракту отпуск и выступала в раскаленном летнем Нью-Йорке до тех пор, пока не свалилась с ног и согласилась на вынужденный отдых.

Выступая на церковной службе памяти Вивьен Ли в Университете Южной Калифорнии, Брайен Аэрн заключил: «Мне кажется, мы не должны горевать о Вивьен. Подъехав сегодня к Университету, я увидал молодого человека, который доставал из машины доску для серфинга, и мне пришло в голову, что Вивьен промчалась по жизни, словно блистательный пловец в прибое. Все знакомые не могли оторвать взглядов от того, с каким изяществом и мастерством она взбиралась на гребни величайших волн, и если она падала и исчезала из виду (что случалось не так уж редко), мы с горечью опускали глаза. “Бедняжка! — говорили мы тогда.— На этот раз она погибла”. Но нет: стоило взглянуть еще — и она опять появлялась перед нами, в солнечных лучах, на гребне новой большой волны, и мы облегченно вздыхали с изумлением и любовью. Думаю, что, если бы волна огромного успеха смяла ее, вышвырнула, как обломки, на берег и превратила в старую и никому не нужную актрису, она не смогла бы это пережить. Она обладала слишком пылким темпераментом и пробыла наверху слишком долго. Неудивительно, что она так великолепно сыграла Скарлетт О’Хара; они очень напоминают друг друга, особенно своим отношением к мужчинам.

Мы не должны горевать о ней, но те, кто ее знали, не смогут ее забыть, ибо она была, как говорит шекспировский Энобарб о Клеопатре, одним из чудес света».

Загорелый и свежий после отдыха в Швейцарии, Оливье вернулся в Национальный театр в середине августа и начал свою деятельность с длинного и утомительного дня, в течение которого провел репетицию ”Пляски смерти” и несколько деловых совещаний. Врачи предупреждали, что после лечения его еще могут преследовать приступы внезапной усталости и депрессии; тем не менее он твердо решил провести запланированное на осень турне по Канаде протяженностью в 8 тысяч миль. Более того: взяв небольшую роль дворецкого Этьена в фарсе Ж. Фейдо, он становился участником всех трех гастрольных спектаклей, то есть сорока восьми представлений, которые предстояло дать за шесть недель. Он пошел всего на одну уступку, остановившись вместо Отелло на менее тяжелой роли капитана Эдгара. Еще до болезни он чувствовал, что после Отелло всякий раз совершенно разбит, “словно попал под автобус”. Так что он рад был расстаться с ним. Он пояснял позднее: «Из-за сложных приготовлений роль начала походить на полуночную епископальную службу, стала священнодействием в такой степени, что вызывала тошноту. На то, чтобы загримироваться, сыграть и разгримироваться, уходило семь часов, это было сущее наказание. Я знал, что в очереди за билетами зрители провели на улице всю ночь, и чувство ответственности вырастало до противопоказанных актеру размеров. Оно превращалось в навязчивую идею. Заболев раком и услышав: ”06 Отелло не может быть и речи”, — я испытал тайное облегчение».

В самом начале нового года, после исключительно успешных канадских гастролей и короткой поездки в Рим для съемок в очередной “гостевой” роли, Оливье впервые заговорил о том, как он жил, зная о раковом диагнозе. «В определенном смысле это было полезно. После такого опыта начинаешь дорожить своими удачами и воспринимать многое уже не как само собой разумеющееся. У меня изменилась вся система ценностей. Некоторые вещи я уже не вынесу, например разлуку с семьей, на которую никогда не пойду. Если человек моего возраста окружен молодыми домочадцами, он должен извлечь из этого максимальную радость; а за время болезни все они стали мне еще дороже. Конечно, это было нелегко. Образцом для меня служил Ричард Димблби. Ведь он знал все до конца и продолжал действовать. Мне сказали, что мои шансы равняются семидесяти процентам. Я вспоминал и Хелен Келлер. Однажды она сказала мне: “Слепоте надо сопротивляться”. Если на тебя обрушивается тяжелая болезнь, она должна вызывать имение такую реакцию. Я сказал: “Я тебе покажу, подлюга” — и, по-видимому, мне это удалось».

Через месяц, играя в Эдинбурге “Пляску смерти”, он почувствовал острую боль в животе. Боль не ослабевала; на следующий день выяснилось, что у него аппендицит. Так как сэр Лоренс хотел быть рядом с семьей, его перевезли на операцию в Лондон. В больнице Св. Фомы ему сделали заурядную операцию, но хирург воспользовался этой возможностью и тщательно обследовал брюшную полость. Ничто не свидетельствовало о раковом заболевании. “Подлюга” была побеждена.

Глава 27

ВТОРОЙ СЕМЕСТР

В январе 1970 года, во время первого выступления Национального театра в Соединенных Штатах, Оливье ошеломил американскую прессу заявлением, граничащим с ересью: “Иногда кажется, что взрослому человеку вряд ли подобает заниматься актерским ремеслом… фальшивые носы, кучи грима и клея на лице. Я уже не способен это выносить. Надеюсь, что больше мне не придется играть в Вест-Энде… Режиссура — куда более серьезное дело. Не знаю пожилых актеров, которые получали бы удовольствие от игры. По-моему, я и раньше не получал от нее удовольствия. Удовольствию мешает чувство ответственности. И все же без этого я бы, наверное, умер”.

Неужели Великий Столп театра XX века, отдав сорок пять лет делу создания иллюзий, потерял былую увлеченность? Начинало казаться, что это так. За два года он не создал ни одной новой главной роли, хотя в 1969 году, возобновив “Пляску смерти”, сыграл в Национальном театре несколько второстепенных персонажей — поверенного Рэма в “Доме и красоте” С. Моэма, старого доктора Чебутыкина в “Трех сестрах” — и украсил своим появлением на экране три фильма. По его словам, он брал маленькие роли, “просто чтобы не терять связи со сценой. Я ужасно боюсь, что не смогу больше играть, выступать в театре”. Недовольные, которые прежде жаловались, что Оливье в Национальном театре стал актером-антрепренером, погрузились в непривычное молчание. Теперь их противники принялись ворчать, что его совсем не видно на подмостках. Его постановки тоже не производили большого впечатления. За последние два года он сделал всего два спектакля. Вместе с Дональдом Мак-Кечни он поставил “Объявление”, предназначавшееся исключительно для Джоан Плоурайт, которая с большим мастерством сыграла героиню — неврастеничку, влачащую одинокое существование в своей квартире. “Бесплодные усилия любви”, одна на самых слабых и раздражающих комедий Шекспира, произвели на зрителей главным образом снотворный эффект.

Оливье исполнилось шестьдесят два года. Огромная творческая энергия не иссякала, а скорее глохла в нем по мере того, как его все больше затягивали административные обязанности, беспредельно испытывавшие его терпение, энтузиазм и выдержку. К 1967 году он сделал даже больше, чем требовалось. Театр приобрел высокую репутацию, находился в зените успеха. Однако день, когда директор смог бы ввести свою труппу в постоянный дом, предназначенный для удовлетворения всех ее нужд, казался еще более далеким, чем в самом начале.