Сверху в бюваре лежала стопка газетных вырезок. Серёжа заварил себе чаю покрепче и стал перебирать их, припоминая, что он, собственно, знает о предмете изучения. Получалось не так уж мало.

Итак: некий казачий атаман – кто его знает, на самом деле, атаман он или нет, репортёры изощрялись в остротах, обличая Ашинова в самозванстве, – затеял основать русское поселение в Африке, на берегу залива Таджура. Газеты писали, что земли под поселение посулил Ашинову сам абиссинский негус Иоанн, он же император Йоханныс IV-й, объявивший предприимчивого атамана своим другом. Сообщали так же, что предприятию якобы благоволил морской министр Шестаков, якобы обещавший выделить поселенцам новейшие винтовки и даже пушки, а так же посуливший отправить для их сопровождения военный корабль. Всесильный Победоносцев открыто высказывался в поддержку атамана; высокопоставленные церковные иерархи охотно рассуждали о пользе дружбы России и православной Абиссинской империи. Газеты упражнялись в прогнозах и остротах – Ашинова называли то авантюристом, то новым Ермаком Тимофеевичем. Задуманной им колонии то предрекали скорую гибель от рук французов, итальянцев или турок-османов, то, наоборот, уверяли что теперь, после столь счастливо закончившейся войны, никто не посмеет покуситься на бело-сине-красный флаг, и первое российское поселение на Чёрном континенте невиданное процветание.

Московские, петербургские, киевские издания пестрели восторженными статьями вперемешку с ругательными очерками. Гимназисты, студенты, даже охотнорядские приказчики – все бредили прожектом Ашинова. Из одной из таких статей Остелецкий узнал, что сам атаман недавно выступал выступает с лекциями в Санкт-Петербурге, собирая средства для своего предприятия, а в настоящий момент он уже несколько дней, как пребывает в Первопрестольной. Что ж, разумно: московская публика охотно демонстрирует и благочестивое рвение и верноподданные чувства, так что Ашинов сумеет собрать немало средств для своей авантюры, да и от добровольцев не будет отбоя…

Вениамин закрыл бювар и задумался, потягивая чай. Пожалуй, имеет смысл съездить в Москву, и сделать это не откладывая – изучить обещанные Юлдашевым материалы он сможет и потом, а сейчас важно составить собственное впечатление о самозваном атамане и его авантюрной затее.

Российская Империя, Москва. Большая Бронная.

– Ну, что скажете, друзья? – высокий молодой человек, по виду студент, критически обозрел рукав своей шинели и принялся стряхивать с ней следы побелки. Лестничные пролёты в доме, из которого он вышел в компании двух спутников, были узкими, тесными, и к тому же дурно освещались, и молодой человек невольно вытер светло-серым сукном шинели обшарпанную стену. Дом не видел ремонта тех самых пор, как в стенах бывшего владения дворянина Чебышева было устроено самое известное в Москве общежитие для малоимущих молодых людей, съезжающихся в Первопрестольную со всех уголков Российской Империи ради поступления в высшие учебные заведения.

– А что тут говорить? – отозвался худощавый парень, на вид лет шестнадцати, в гимназической фуражке и курточке. – Кровь Серёжина на руках царских сатрапов, и неважно, что он не был повешен, как бомбисты из Народной Воли, после неудавшегося покушения в восемьдесят втором году! Тоже, между прочим, беззаконие и издевательство – процесс затянули на год с лишним, то приговаривали к повешенью, то назначали новые слушания, то откладывали без всяких видимых причин, а ведь несчастным приходилось всё это время мучиться в невыносимых условиях! Где, скажите, такое видано, в какой из европейских держав? Трое подсудимых за это время покончили с собой и ещё один, инженер Кибальчич, скончался от скоротечной чахотки! Я порой думаю: а может, их решили просто-напросто заморить в застенках, чтобы не возиться с вынесением приговора и приведением его в исполнение? Опять же, и либерально настроенную публику не придётся лишний раз дразнить, у нас всё-таки многие не одобряют смертную казнь…

Высокий студент, судя по гербу на фуражке, из Технологического Императорского училища, слушал горячую, полную пафоса речь гимназиста, едва скрывая ироническую ухмылку. Всего собеседников было трое; они неспешно шли по Большой Бронной в сторону Тверской, беседуя на ходу, и совершенно не беспокоясь о том, что могут быть услышаны кем-то ещё. И неудивительно – большая часть тех, кто попадался им навстречу, одеты были дурно, по большей части, в сильно поношенные студенческие шинели, что безошибочно выдавало в них обитателей всё тех же «Чебышей» – а в этой среде, как известно, заведомо поощряется самое отчаянное вольнодумство.

– И всё же, Матвей, самоубийство я не могу одобрить. – покачал головой студент «техноложки», дождавшись, когда у визави закончится воздух в лёгких, и он невольно сделает паузу в своей обличительной речи. – Я ещё понимаю, когда лезут в петлю, отчаявшись, из-за долгого заточения в каземате, не выдержав непереносимых, пыточных, унижающих человеческое достоинство условий. А тут – ну, подумаешь, выписали волчий билет – так что, он один такой? Тоже мне, чувствительная барышня…

– Как ты можешь так говорить, Аристарх? – возмутился гимназист, которого назвали Матвеем. – Ты ведь прекрасно знаешь, сколько сил положил Серёжа на то, чтобы поступить в гимназию!

– Всё этот указ о кухаркиных детях [3] , – поддакнул третий, невысокий крепыш, на чьей фуражке красовался вензель реального училища. – Если бы не творение господина Победоносцева – до волчьего билета дело бы не дошло. Ну, исключили из гимназии – поступил бы в другую, хоть здесь, хоть в Киеве. Да хотя бы к нам, в реальное пошёл, чем плохо?

Циркуляр 18823-го года, прозванный «указом о кухаркиных детях», требовавший очистить гимназии «…от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих не следует стремиться к среднему и высшему образованию» был составлен обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым – и именно о нём говорил сейчас реалист.

– Серёжа собирался дальше пойти по юридической части, потому и приехал в Москву. – гимназист Матвей явно не был намерен уступать. – Зачем ему реальное училище? Он и всё отцовское наследство потратил на репетиторов. Да и того не хватило – много ли может оставить сыну крыжопольский портной?