Июнь не задался, шли дожди, под ногами чавкало. Прямо посередине бывшего колхозного поля, огороженного ныне красными флажками под частную собственность, четверо бугаев в уляпанных грязью малиновых пиджаках толкали “лендровер”.

— Ну ты, придурок, иди-ка сюда! — крикнул самый мордатый из них.

Шунь уперся в багажник — до хруста в костях. Иноземный мотор заголосил по родному, колеса бешено завертелись и, нащупав твердую почву, покатили по неровному полю.

— Зверь! Не зря деньги плочены! Жрать хочешь? — крикнул мордатый и, не дожидаясь ответа, бросил из высокой кабины полпалки сырокопченой колбасы. Она упала в грязную глину, обнажавшуюся по мере того, как вездеход соскребал своей шипованной резиной травяной слой. Держась за колбасу, Шунь сложил:

Шуню показалось этого мало, и он добавил:

Одно поле с легкостью перетекало в другое. Вот и это перетекло. Редкие колоски ржи терялись в ромашках и васильках. Три пары увлажненных глаз уставились на Шуня из этого цветника.

— Пить будешь?

— У меня даже закусить есть, — протянул Шунь колбасу в глине. Никто и не поморщился.

Сложив так, Шунь посчитал, что у него вышло чересчур общо, требовался крупный план.

Как-то незаметно поднялся воздушный градус, термометр зашкаливало. Шуню приходилось огибать лесные пожары и ходить крюками. И все равно он стал кашлять — едкий горячий дым сушил горло, выжигал легкие. Курить не хотелось, даже водка не лезла в горло. И только короткие ночи приносили облегчение. В лесу Шуню стали встречаться погорельцы с котомками. Они брели кто куда и тоже искали себе место.

Сложив так, Шунь немедленно продолжил:

Страдая одышкой, Шунь решил переждать пожары где-нибудь вдалеке. Он вышел к железной дороге, поднял руку. Часа через два перед ним остановилась дрезина.

— Тебе куда? — спросила баба в оранжевой робе и сплюнула на отполированный рельс.

Шунь опешил от ее богатырского роста и громового голоса.

— Ты что, оглох? Говори скорее, а то мне некогда — мать в Тунке захворала, лекарства ей везу.

Шунь опешил еще раз — его Лена, его бывшая Чистая Дева, была родом из этого же бурятского села. Зимними вечерами на нее часто накатывало отвращение к слякотной столичной жизни, она роняла слезу: “Эх, хорошо в Тунке, там снег чистый, там у меня родственники разговорчивые, а ты все свои книжечки почитываешь, пилюлю свою выплавляешь, со мной словом не перемолвишься! На нормальных людей посмотреть хочется, а все москвичи — на одно лицо”.

Шунь считал ее причитания блажью, зима рано или поздно кончалась, Лена оставалась в Москве, в Тунку не ехала, писем родственникам не писала. Они отвечали ей тем же. Даже летом в ее степных глазах стояла тоска. Она привыкла ходить босиком, туфли с босоножками натирали ей ноги.

— И что, прямо до Бурятии меня довезешь?

— Долго ли туда ехать-то? Суток за пять домчимся!

— Денег на проезд у меня нет, — честно предупредил Шунь.

— А у кого они есть? Были бы — я б сейчас на мягком диване раскинулась, в вагоне-ресторане шампанское “брют” пила, бифштексом закусывала. А может, не бифштексом, а устрицей. Ты устрицу хоть когда пробовал?

— Нет, — честно ответил Шунь. — Возьмешь меня в Тунку?

Сверху вниз женщина протянула мозолистую ладонь: “Василиса я”, — и легко втащила Шуня в дрезину.

— А ну, пошла! — скомандовала Василиса дрезине.

Замелькали верстовые столбы, города, полустанки. Замелькали поля, перелески, леса.

— Как будет “дрезина” по-бурятски? — поинтересовался Шунь.

— Откуда ж я знаю? — удивилась Василиса. — Во всей Тунке только мы, Иноземцевы, русские. За это нас там очень уважают — все местные по-русски говорить давным-давно выучились. Так зачем мне на их язык силы понапрасну изводить? Я женщина рациональная, свободное время употребляю на изучение французского говора. Может, попрактикуемся? Парле ву франсе?