Шрифт:
— Же не парле па! — откликнулось эхо.
Сгущались сумерки, запахло заводами, на горизонте задымили трубы, упершиеся в небеса. Шуня снова проняло кашлем. Вдоль полотна стали попадаться нищие. Они тянули раскрытые ладони к скорым поездам, подсвеченным изнутри электричеством. Поезда вытряхивались из одной черной дыры и проваливались в другую. Казалось, что они перевозят сжиженный свет. Пассажиры приникали к окнам, щурились от темноты.
Щедрой рукой сеятеля Василиса разбрасывала вдоль дороги ржаные сухари. Отталкивая друг друга, нищие падали за ними на землю, уползали в темень. Въезд дрезины в Екатеринбург походил на прибытие царского поезда с раздачей золотых. “Так-то лучше. В противном случае они на рельсы лягут, на дрезину вползут, чем дышать станем?” — пояснила свою тактику Василиса.
Екатеринбург — Свердловск — Екатеринбург. Позвоночник Евразии с полуторамиллионной вздутостью почти что на копчике; трубы, которые не поют ввиду дыма, оккупировавшего легкие; каслинское литье, как памятник эпохе Левши. Протянутая за хлебом рука, в которой горит самоцвет.Шунь побродил взглядом по небу. Доменные печи опаляли его край.
Рельсы, стертые в блеск поездами. Жидкий металл в безлунную ночь.И все-таки одному нищему удалось зацепиться за дрезину и перевалиться через борт. Перевалившись, он немедленно затянул “Славное море, священный Байкал”. Завоняло половой тряпкой. Пение было настолько гнусавым, что Шунь не стал дожидаться последнего куплета, достал увязанный в носовой платок неприкосновенный запас и, со словами “Замолчи, пожалуйста!”, со всего размаху бросил деньги на рельсы. Денег было немного, но певец ловко спрыгнул с дрезины и растворился во мраке, откуда донеслись звуки жестокой борьбы.
— Ладно, устриц ты не кушал, а “Рабыню Изауру” хоть видел?
На большинство Василисиных вопросов Шуню приходилось отвечать отрицательно.
— Зря. Мне на станции Заливайка содержание в подробностях рассказывали. Вот бы поглядеть! Я кино обожаю, только мне смотреть некогда. Ты в Бразилии-то хоть бывал?
Василисе и вправду было некогда. Оставив Шуня сторожить дрезину, она растворялась на пристанционных базарах. У нее был длинный список, похожий на поминальный. “Тете Поле со станции Пустошка мобильник ворованный на барахолке взяла, деду Поликарпу из поселка Титановый Феликс подержанную бензопилу приобрела, мальчику Косте из деревни Долгие Бороды плеер поддельный японского производства со скидкой купила”. Так и челночила по великому пути из китайцев в россы и обратно.
Байкал покатил на Шуня с Василисой стальными волнами. Василиса спрыгнула с дрезины, припала к воде. Отрывистыми глотками вода покатила в нутро. Напившись, Василиса утерла губы грубым оранжевым рукавом, выдохнула с восторгом: “Эх, не выпить!”
Из-за кустов вышел некий мужчина в железнодорожной форме послевоенного образца. Ворот кителя был расстегнут, из-под околыша фуражки торчал пучок ландышей. Подойдя к Василисе, он привстал на цыпочки своих сапог и пощекотал ландышами Василисин нос.
— Чуешь транспортную милицию? — развязно произнес он. — Или пошлину за пересечение границы Иркутской области плати, или своей натурой штраф отдавай.
Глумливо лыбясь, за его спиной выросли еще двое парней из соседней Листвянки. Держа в руках монтировки, они напевали: “Ландыши, ландыши первого мая привет…”
— Кто музыку сочинил, вы хоть знаете? — спросил Шунь совершенно не к месту.
— Слова народные! — услышал он неправильный ответ.
Тут Василиса одной рукой приподняла железнодорожника за грудки, а другой застегнула ему верхнюю пуговицу. После этого она щелкнула его по лбу. Железнодорожник прочертил крутую дугу и шлепнулся в свинцовую воду. Ландышевая фуражка закачалась на волнах, хороня мечты ее обладателя. Его сослуживцам Василиса молвила грозное “Кыш!”, и они покатились по насыпи.
— Никому никогда ни за что не давала — и вам не дам! — грозно произнесла Василиса.
Тункинская долина встретила зноем и запахом коровьих лепешек. “Наконец-то!” — воскликнула Василиса. Мелкие смирные коровы бродили между домами и заглядывали друг другу в мутные от жары глаза. Овцы не спеша переходили с места на место, оставляя после себя плоскую неживую степь. Ни деревца, ни куста — вечная мерзлота в лопатном штыке от раскаленной поверхности. Края неширокой степи загибались таежными горами. И только в одном месте зияла проплешина. “Давным-давно, когда не было еще ни бурятов, ни русских, ни французов, ни бразильцев, сошлись здесь два быка. Один пегий, другой пестрый. Крепко бодались, много крови понавытекло, вот она тайгу и выела”, — молвила Василиса и отправилась выхаживать мать. Ее дом стоял с видом на реку Иркут. Московская жизнь казалась абсурдом. На здании школы висела гранитная мемориальная доска с золотыми буквами: “Никогда не забудем выпускников нашей школы Цибудеева и Цыдынжапова, погибших в волнах Атлантического океана при выполнении боевого задания”. К Шуню подошел юноша незапоминающейся наружности.
— Слышал? У нас здесь русалка завелась. Смотри, как бы не утащила.
Несет свои бредни река. Бреду за коровами бродом. Кто следом?Московская жизнь казалась абсурдом, здешняя подчинялась местному бреду. Что ты здесь скажешь, что ты здесь попишешь?..
Жгучее солнце… Пропоровшая небо гребенка Саянских гольцов, где бык пегий сошелся с пестрым. Вытоптанное пятно — кровь, выжегшая тайгу. Плоские, как земля, лица бурят, по которым Иркут прошелся алмазным резцом.