— Какое еще сохранение!? — негодовал Шунь. — Какое в тебе содержание? Ты что, вредных книг начиталась, белены объелась или просто беременная?

Чувствуя старческое бессилие, Шунь стал настойчиво советовать девицам записаться в районную читальню и обогатить лексику чтением Пушкина и Тургенева. По правде говоря, слушались немногие. Девицы даже в монастырскую библиотеку заходить остерегались — от одного вида книг краснели глаза, струились слезы, жестокий кашель раздирал легкие. “Зависла я вглухую, нажми-ка поскорее Ctrl+Alt+Del, очень тебя прошу, смилуйся!” — вежливо просили они, пуская соплю.

Собрав девиц скопом на шелковой мураве под раскидистой березой, Шунь попытался обогащать лексику компьютерных духов с помощью публичных лекций по истории мировой культуры, но выходило тоже плохо. Пушкина они путали с Путиным, Ленина с Ленноном, Емельяна Пугачева считали первым мужем Аллы. Когда Шунь с придыханием произнес имя великого Басё, они хором воскликнули:

— Че-че?

— Язык через плечо! — рассердился Шунь.

А занятие по столичной архитектуре принесло окончательный конфуз. Говоря “улица Горького”, “проспект Маркса” или же “площадь пятидесятилетия Октября”, Шунь встречался только с недоуменными взглядами из-под длинных пластиковых ресниц. “Обкурился, бедняга, наверное, совсем в тяжелое детство впал”, — находясь друг от друга на расстоянии вытянутой нежной руки, с сочувствием сообщали друг другу слушательницы по мобильному телефону. И только одна, рожденная в подземелье дочка диггеров, щурясь от яркого солнца, примирительно молвила: “Кончай базар, не гони волну! Дед фишку рубит. На мой прямой вопрос предки как-то раз вспомнили, что они меня в канализационной трубе под улицей Горького зачали. Потом Тверская стала, но это уже детали. Дед, конечно, из ума выжил, но надо ж и в положение войти, пускай наговорится, а то его совсем ностальгия замучила”.

В очередной раз придя в ярость, Шунь изменил своим натурфилософским принципам и стал брать с девиц деньги. Он решил скопить на пароход до Японии. Деньги он прятал между страницами пухлых монастырских книг. Пересчитывая купюры, Шунь удивлялся их гербарной гладкости.

С тяжелой кирпичной работой выручали готовые на все провинциалы. Особых психологических проблем они не испытывали, но мучились другими органами. Несмотря на это, работали споро, не привередничали, гладили Тараса, угощали его, чем бог послал, приговаривали:

— Дворовому коту все в корм будет.

Понимая политес, он и вправду ничем не брезговал: ни яичками вкрутую, ни ржаными сухарями, ни бычком в томатном соусе. Зато и Шуню отделаться от каменщиков душеспасительными разговорчиками не удавалось. Он втыкал иголки в их заскорузлые акупунктурные точки, ставил им прижигания из местной полыни, поил отварами, подвергал усиленному массажу. “Больно?” — “Нет, щекотно, поддай еще!” — по-банному шутили они, морщась от боли.

Много забот доставляли алкаши. Жены тащили их на спинах, словно мешки с соломой.

— Ты уж дай ему правильную установочку, закодируй как следует, а то никаких сил уже не осталось, — жалобились они, доставая из кошелки стандартный докторский коньячок.

Шунь заводил пьяниц в лабиринт, выбраться из которого они уже не могли. Изучая карту звездного неба и питаясь сырыми куриными яйцами, они поначалу мучились от абстиненции, но потом проникались чувством сопричастности космосу. Научившись ориентироваться по звездам, они выходили из лабиринта совсем другими людьми.

А одному безногому парню Шунь вытесал топориком чудесный дубовый протез. По правде говоря, парень был хоть и безногий, но все равно вор. Тарас заметил его поутру, когда инвалид, держа подмышкой отчаянно голосившего петуха, пытался перелезть через стену. Стене было еще далеко до бойниц, но отсутствие ноги все равно сказывалось. Не говоря ни одного худого слова, кот угрожающе подпрыгнул, отчего грабитель выронил петуха и упал с высоты в обморок. При приземлении его липовый костыль разлетелся в щепки. Тарас вцепился распластавшемуся телу в руку и сомкнул жемчужные зубы, под которыми затрепыхался пульс. На росные травы брызнула алая кровь. До прихода Шуня парень лежал с прокушенной рукой, Тарас мерил пространство сторожевыми кругами. Шунь посмотрел на бледного инвалида и признал в нем того самого омоновца, который когда-то прокричал ему на большой дороге: “Вали отсюда, здесь тебе не место, здесь тебе не обломится!”

— Меня переживет, детям останется, — примеряясь к протезу, похвалил парень надежную работу Шуня. Доскакав до метеорита, он наподдал его протезом, — посыпались звездные искры. — Мне теперь все нипочем! — закричал он небесам.

— Ты только больше не воруй и не дерись. А про то, что ты мне тогда на дороге нагрубил, я уже не помню, — наставлял его Шунь на прощанье.

Но по глазам с голубой сумасшедшинкой было, в общем-то, видно, что инвалид не услышал напутствия. И про чеченскую мину он, как теперь выяснилось, тоже наврал. Ногу ему ампутировали в армейском госпитале — подрался по вредной привычке с сослуживцем на деревенской танцплощадке кулачным манером, а тот не сдержался и шмальнул из пистолета Макарова. Слава богу, что рука все-таки дрогнула и не задела внутренние органы. И хорошо: пересаживать их Шунь до сих пор не умел. Но танцплощадка действительно располагалась в чеченских горах.

Тарас не только калечил воров, но и не оставался в стороне от лечебного процесса: добровольно сдавал мочу для приготовления снадобий, таскал пиявок из покрытого тиной рва, щупал пульс, зализывал раны, соскребал коросту. В общем, дела хватало всем. Стена росла. Одна беда: монастырские кирпичи были на исходе, в повестке дня стоял какой-нибудь ассиметричный способ строительства.

Шунь устал от бесконечных посетителей. Чтобы избавиться от них хотя бы ночью, он с вечера воровским манером свинчивал лоснившуюся ручку с внешней стороны двери. Но была от посетителей и личная выгода: они отвлекали от мрачных мыслей. “Вот вернется Богдан, ворота наглухо камнями заложу”, — мечтал Шунь.

Он, конечно, догадывался, что исчезновение сына организовал Очкасов. Вспоминая его визит в Егорьеву пустынь, Шунь снова и снова заглядывал в его травянистые глаза. “Он, точно он. И про дантиста тоже соврал, балабол болотный”. Но прямых улик все-таки не хватало. Они появились чуть позже, когда в сентябрьском полинявшем небе снова затрещал вертолет. Аппарат завис над садом камней, дверца кабины приоткрылась, холуй небрежным движением метнул на могильные плиты нечто. Потом дал для порядка автоматную очередь в холодеющий воздух, прокричал: “Отечество в опасности!” — и сделал ручкой. Вертолет описал над монастырем обзорный круг. Ветер, поднятый лопастями, заволновал траву, подхватил брошенные с вечера городки. Они закатились в “город” и образовали фигуру “письмо”.