Узник поглядел парочку анимэ и еще раз вспомнил про пророчество Шуня, утверждавшего, что нынешние японцы про Инь с Янь и думать позабыли. Принцессы с хлопающими кукольными глазами, стеблевидные принцы-идиоты, интернациональные чудовища. Что они знали про горькую мимолетность цветения сакуры? Разве могли они проникнуться чувствами неизвестного автора десятого, к примеру, века?

Богдан все больше любил своего отца и взрослел на глазах. Теперь он попробовал смотреть молодежные ток-шоу, но ничего не понял. К тому же юноши и девушки с рыже-зелеными волосами раздражали его. И это несмотря на то, что он считал себя свободным человеком с либеральными взглядами. Юноши с девушками походили на оранжерейные диковинки с немощными корнями, цветы на которых осыпаются с первого сквознячка. Лепестки бабочками кружили в воздухе — их тяжести не хватало даже на то, чтобы упасть на землю. И это даже хорошо, что Богдан не понимал сверхбыструю невротическую речь с птичьими переливами. Вряд ли этим гидропонным особям было дело до дзэн-буддизма и харакири. Они боялись собственной крови и закрывали глаза на смену времен года. Одно неплохо: вампирами они не смогли бы стать ни при каких обстоятельствах. Точно так же, как ни при каких обстоятельствах они не смогли бы и одолеть их. Богдану казалось, что они способны только к вегетативному размножению. Разумеется, он был неправ. Отсутствие свежего воздуха делало его мизантропом.

Богдану пришлось переключиться на телевизионные уроки русского языка, по которым он, имея перед глазами билингвистические примеры, постигал японский. “Куда направился Иван, сын Петров, Сидоров-сан?” — “В кабаке, чай, сидит, водочку пьет, удалец”. — “А великий писатель и к тому же граф Толстой Лев Николаевич что поделывают?” — “На войну и мир, сказывают, чернила по-прежнему переводят”.

Диалог озвучивали native speakers — этнографические русские из торгового представительства суверенной России. Он — в смазных сапогах, она — в кокошнике. Понять их было можно легко: жалованье они получали урывками.

Но больше всего нравились Богдану исторические передачи. Профессора задушевно повествовали, откуда есть пошла японская вулканическая земля, напирали на сбалансированность пищевой диеты предков, предъявляли гостям студии завернутые в мягкую туалетную бумажку окаменевшие экскременты, извлеченные учеными из отхожих мест древнего человека. “Надо же, не воняет!” — согласно восхищались гости. Будущему археологу это было интересно. Запас его лексики стремительно пополнялся. Теперь он почувствовал бы себя на киотских улицах намного комфортнее, но только о каких улицах могла идти речь? Никаких моционов по тюремному дворику — его взгляд тупился о шесть гробовых стенок.

Один раз зашел сам преподобный Асанума. После очередного молельного транса своих сектантов он пребывал в благодушном настроении и долго глядел на Богдана в окошечко.

— Вот ты какой… Да, легко было нам с Очкасовым тебя обмануть… Послушай, мальчик, а у тебя жилплощадь в Москве имеется?

— Имеется, только квартира у нас неприватизированная, — честно ответил Богдан.

— Напрасно, напрасно, это непорядок — забеспокоился Асанума. — Надо обязательно приватизировать, чтобы можно было ее завещать. Я, например, в свою секту людей с неприватизированной жилплощадью не принимаю.

Сказав так, он потерял к Богдану всякий интерес. Когда он уже повернулся к клетке спиной, Богдан закричал:

— Гадина!

Асанума, приглашая Богдана к действительности, бросил через плечо:

— Не обижайся, мальчик. И запомни: главное, чтобы я на тебя не обиделся.

Несмотря на неудобное положение тела, Богдан попробовал перекреститься, но не успел он донести щепоть до левого плеча, как Асанума исчез из его поля зрения. Окошечко было маленьким.

Несмотря на растущий организм, пища интересовала Богдана все меньше и меньше, и он, чувствуя, как растекается по стенкам капсулы его котлетная плоть, перешел на двухразовое питание. “Похитители мои — не каннибалы ли? Не на убой ли кормят? Гиподинамию придумали, чтобы мягче стал?” — вопрошал он. В какую-то минуту ему захотелось черного хлебушка, малосольной селедочки, молодой картошечки, но захотелось тоже как-то лениво. Глаза в прорезях маски наблюдали за ним с нескрываемым сочувствием.

Но убежать было невозможно, титановая цепочка не поддавалась ни на какие уговоры. Богдана стала посещать мысль о самоубийстве. Он пробовал биться головой о стенки, но они были сработаны из звукопоглощающей мягкости, ножа с вилкой ему тоже не полагалось — есть приходилось руками. О харакири было лучше забыть. “Несмотря на средневековые антигуманные порядки, даже яду у них не достать”, — недовольно думал Богдан. Он попробовал вести дневниковые карандашные записи, но выходило однообразно. “Проснулся, поел, заснул, поел…” Более сложносочиненные мысли путались и ускользали, Богдан ловил их и ртом, и руками, но мысли все равно не укладывались на бумагу в клеточку, проскальзывали сквозь мелкие ячейки невода, заброшенного в пустоту. Какие-то околонатальные видения опутывали его. Голова прижата к коленям, тело обволок рыбий пузырь, он чувствует, как шевелятся от своего роста волосы, как его ножка пинает изнутри мягкий живот, как в его теплую внутриматеринскую камеру доносится счастливый голос: “Футболистом будет!” Вот беззубые десны впиваются в набрякший сосок, молочная река несется по пищеводу, мать вскрикивает от боли и смеется. Вот он ползет по волосатой груди отца, терпкий запах портвейна ударяет в ноздри, вокруг — зеленая масса первобытных трав. Он приподнимает головку — сквозь синий полог слабо просвечивают нарядные планеты и звезды.

Богдан перекатывался с боку на бок, прижимал колени к груди, спина зудела, внутренний взор мутился, сухая слюна копилась в уголках горячечных губ. Пролежни чесались отчаянно. Маска принесла ему какой-то пахучий бальзам, но помогало плохо. К тому же намазать всю спину никак не удавалось — стенки тесны, руки коротки.

Но вот настал день, когда маска явилась к нему без подноса, открыла дверцу, поклонилась и по-пластунски протиснулась в камеру. Камера была слишком мала, чтобы лечь рядом. Что им оставалось? Богдан взгромоздился на свою спасительницу, она раздвинула полы халата. Горячие чресла Богдана ощутили земноводную прохладу ее кожи. Запахло водорослями, выброшенными на берег океана. Богдан понял, что пока еще жив, и немедленно пролился. Горячая гуща перетекла из сосуда в сосуд. От произошедшего замыкания Богдан содрогнулся первый раз в жизни. “Нет, все-таки не зря папаня меня в Японию направил, ради этого стоило в такую даль лететь”, — подумал он. Он слабо и как-то по-бабьи охнул, слеза было выкатилась на нижнее веко, но какая-то магнетическая сила втянула ее обратно. С детородного органа капала кровь.