Cogitare есть всегда некое «раздумье» в смысле со-мнения, а именно такого сомнения, которое думает признавать значимым только несомненное как достоверно установленное и в собственном смысле пред-ставленное. Cogitare есть по своему существу сомневающееся пред-ставление, перепроверяющее, не желающее просчитаться предоставление: cogitare есть dubitare. Поняв это «буквально», мы легко можем впасть в ошибку. Мыслить — не значит «сомневаться» в таком смысле, чтобы повсюду громоздить одни сомнения, любую позицию объявлять подозрительной и никогда не давать ничему согласия. Сомнение тут понимается, наоборот, как принципиальная ориентация на несомненную, недвусмысленную истину и на ее надежные гарантии. На что заранее и всегда нацелена такая сомневающаяся мысль, так это на прочную установленность представляемого внутри круга контроля и расчета. То, что всякое cogitare есть в своем существе dubitare, означает не что иное, как тождество предоставления и обеспечения. Мышление, по своему существу равное сомнению, не признает в качестве установленного и удостоверенного, т. е. истинного, ничего, что не удостоверено им же самим как нечто имеющее характер несомненности, — с чем мышление, равносильное сомнению, уже «справилось», над чем оно закончило свои расчеты.

В понятии cogitatio акцентируется каждый раз то обстоятельство, что акт пред-ставления презентирует пред-ставленное пред-ставляющему, т. е. что этот последний в качестве представляющего «устанавливает» пред-ставляемое, принимает его в свои расчеты, т. е. останавливает и фиксирует для себя, берет в свое обладание, «обеспечивает» себе. Ради чего? Ради дальнейшего представления, задуманного всегда как обеспечение и нацеленного на фиксацию всего сущего как удостоверенного. Но что и для чего подлежит обеспечению, надежному гарантированию?

Мы узнаем это, если еще настойчивее зададимся вопросом о сути декартовского понятия cogitatio; ибо мы пока еще не уловили одну сущностную черту cogitatio, хотя в принципе уже коснулись и называли ее. Мы натолкнемся на нее, когда заметим, что Декарт говорит: всякое ego cogito есть cogito me cogitare; всякое «я пред-ставляю нечто» одновременно выставляет вперед «меня», представляющего (выставляет передо мной, в моем пред-ставлении). Всякое человеческое представление есть, если воспользоваться легко обманывающим оборотом речи, «само»-представление.

На это могут возразить: если мы сейчас «представим» себе Мюнстер, т. е. в нашем случае восстановим его в своей памяти, поскольку в данный момент не воспринимаем его телесно, или если мы, непосредственно встав перед ним, пред-ставим его в смысле восприятия, то в обоих случаях мы представим себе Мюнстер и только Мюнстер. Он — наше пред-ставленное. Но себя самих мы вместе с ним не представляем, иначе мы никогда не смогли бы представить сам Мюнстер в чистом виде как таковой и углубиться в то, что тут ставит перед нами наше представление, в пред-мет. На самом деле Декарт, определяя cogito как cogito me cogitare, тоже не думает, будто при каждом представлении предмета сам «Я», представляющий, тоже превращаюсь в предмет представления. Иначе всякое представление должно было бы, в принципе, постоянно метаться взад-вперед между своими двумя предметами, между представлением собственно представленного и представлением представляющего (эго). Стало быть, Я представляющего представляется лишь смутным и побочным образом? Нет.

Представляющее Я гораздо более существенным и необходимым образом пред-ставляется в каждом «я представляю» и вместе с ним, а именно как то, при чём, около чего и перед чем выставлено всякое представляемое. Тут не требуется никакого специального обращения и возвращения ко мне, представляющему. В непосредственном созерцании чего-либо, в каждой репрезентации, при каждом воспоминании, в каждой экспектации такого рода пред-ставляемое актом представления пред-ставляется мне, ставится передо мной, причем так, что сам я при этом, собственно, предметом представления не становлюсь, но все равно оказываюсь как бы преподнесен «себе» вместе с предметным представлением, и больше того, только благодаря ему. Поскольку всякое пред-ставление предо– ставляет представляемый и представленный предмет представляющему человеку, представляющий человек тоже оказывается «сопредставлен» таким вот своеобразно неприметным образом.

Но такая характеристика пред-ставления, — что в нем «вместе» и «заодно» с самим представлением пред-ставлено и представляющее Я, — останется двусмысленной, пока мы четче не выделим здесь суть того, вокруг чего все вращается. Поскольку в каждом представлении пред-ставленное актом представления преподносится представляющему человеку, постольку этот последний в каждом представлении «устанавливает» вместе и самого себя, — не задним числом, а заранее, раз он, пред– ставляющий, всегда относит представление к себе. Поскольку представляющий человек заранее и с необходимостью уже обнаруживает себя рядом с пред-ставленным внутри акта представления, то во всяком представлении заложена сущностная возможность того, чтобы сам акт представления совершался в поле зрения пред-ставляющего. Со– представленность предмета представления и представляющего внутри человеческого пред-ставления имеет по-настоящему не тот смысл, будто Я и его пред-ставление как бы встречаются еще сами по себе где-то вне представления в ряду других предметов этого представления и потом задним числом вводятся в круг пред-ставленного [213] . Несколько двусмысленные слова о со-представленности представляющего и его представления во всяком акте представления призваны на деле выразить именно сущностную принадлежность представляющего к структуре представления.

Это видно прежде всего из тезиса: cogito есть cogito me cogitare. Теперь — после истолкования — мы можем переформулировать его и так: человеческое сознание есть по своей сути самосознание. Сознание меня самого не привходит в мое осознание вещей наподобие некоего сопутствующего сознанию вещей наблюдателя этого сознания. Это сознание вещей и предметов есть по существу и в своей основе прежде всего само-сознание, и лишь в качестве такового становится возможным сознание пред-метов. Пред-ставлению, о котором идет речь, присуща самость человека как лежащее-в-основе. Самость есть subiectum.

И до Декарта уже было ясно, что представление и представленное в нем отнесены к представляющему Я. Решающая новизна Декарта в том, что эта отнесенность к представляющему, а тем самым этот последний как таковой берет на себя принципиальную роль меры всего того, чтo выступает и должно выступать в представлении как по-ставлении сущего.

Между тем мы еще не до конца измерили содержание и траекторию дефиниции «cogito есть cogito me cogitare». Всякое воление и всякая установка, всякие «аффекты», «эмоции» и «ощущения» соотнесены с желаемым, ощущаемым, воспринимаемым. Причем то, с чем они соотнесены, в самом широком смысле слова пред-ставлено и предо-ставлено. Все названные виды поведения, а не только познание и мышление, определяются поэтому в своем существе предоставляющим пред-ставлением. Все виды поведения имеют свое бытие в таком пред-ставлении, они суть представление, суть представленное — они суть cogitationes. Виды поведения человека в акте представления осознаются как принадлежащие ему, как такие, в которых он сам ведет себя так-то и так-то. Только теперь мы в состоянии понять тот скупой ответ, который дает Декарт (Principia philosophiae I 9) на вопрос: quid sit cogitatio, что такое cogitatio? Он гласит: