За одно поколение до Фрейда жил другой гениальный исследователь, раскрывший центральное значение привязанности к матери в развитии человека, — Иоганн Якоб Бахофен. Поскольку Бахофен не был ограничен рационалистически-сексуальной интерпретацией привязанности к матери, он мог видеть факты глубже и объективнее. В своей теории матриархального общества он предположил, что человечество до патриархата прошло стадию, в которой привязанность к матери, крови и почве была важнейшей формой соотнесенности как для отдельного индивида, так и для общества. В этой форме общественной организации мать была центральной фигурой в семье, общественной жизни и религии. Даже если многие исторические конструкции Бахофена оказались недолговечны, все же он открыл одну форму общественной организации и одну психологическую структуру, которые не были признаны психологами и антропологами только потому, что с их патриархальной точки зрения, идея об обществе, управляемом женщинами, а не мужчинами, казалась просто абсурдной. Тем не менее, многое говорит в пользу того, что Греция и Индия до завоевания с севера отличались культурами с матриархальной структурой. На это же указывает большое число и значение материнских божеств. (Виллендорфская Венера, материнское божество из Мохенджо-Даро, Исида, Иштар, Рея, Сильвия, Кибела, Хатхор, богиня змей из Ниппура, богиня воды Аи из Аккада, Деметра и индийская богиня Кали, которая дарит и разрушает жизнь, — вот лишь некоторые примеры). Во многих современных примитивных обществах мы можем еще обнаружить пережитки матриархальной структуры в матрилинейных формах кровного родства и матрилокальных формах брака. Более того, даже там, где общественные формы больше не являются матриархальными, все еще встречаются многочисленные примеры матриархального отношения к матери, крови и почве.

В то время как Фрейд видел в инцестуальной фиксации только негативный, болезненный элемент, Бахофен ясно различал как негативный, так и позитивный аспект привязанности к фигуре матери. Позитивный аспект состоит в чувствах жизнеутверждения, свободы и равенства, характеризующих всю матриархальную структуру. В той степени, в какой люди являются детьми природы и детьми матерей, они все равны, имеют равные права и притязания, и это определяет единственная ценность — жизнь. Иными словами, мать любит своих детей не потому, что один лучше другого, не потому, что один больше отвечает ее ожиданиям, чем другой, а потому, что все они — ее дети, и потому, что в этом качестве они все равны и имеют равные права на ее любовь и заботу. Бахофен ясно раскрыл и негативный аспект матриархальной структуры: привязанностью человека к природе, крови и почве блокируется развитие его индивидуальности и его разума. Он остается ребенком и не способен к прогрессу [328] .

Бахофен также глубоко и подробно интерпретировал роль отца, указав здесь как на позитивные, так и на негативные стороны его функции. Немного изменяя и расширяя идеи Бахофена, я могу сказать, что мужчина, который от природы не способен производить детей (естественно, я говорю здесь о переживании беременности и родов, а не о том факте, что мужское семя необходимо для производства детей) и не наделен функцией по их воспитанию и проявлению заботы о них, отстоит от природы дальше, чем женщина. Поскольку он меньше укоренен в природе, он вынужден развивать свой разум и строить сотворенный мужчиной мир идей, принципов и всех созданных им вещей, которые заменяют природу как первооснову существования и безопасности. Отношение ребенка к отцу не отличается такой интенсивностью, как к матери, потому что отец никогда не играет все-объемлющую, все-защищающую и все-любящую роль, которую играет мать в первые годы жизни ребенка. Совсем наоборот, во всех патриархальных обществах отношение сына к отцу покоится, с одной стороны, на подчинении, а с другой — на стихийном протесте, что содержит в себе постоянный элемент распада. Подчинение отцу есть нечто иное по сравнению с привязанностью к матери. Последняя представляет собой продолжение естественной связи, фиксацию природы. Первое же искусственно создано мужчиной и базируется на силе и законе, благодаря чему это отношение имеет менее принудительный и мощный характер, чем привязанность к матери. В то время как мать представляет природу и безусловную любовь, отец представляет абстракцию, совесть, долг, закон и иерархию. Любовь отца к своему сыну — не то же самое, что безусловная любовь матери к ее детям, поскольку они уже являются ее детьми; здесь речь идет о любви к сыну, которого он любит больше всех, поскольку он в наибольшей степени соответствует его ожиданиям и имеет лучшие задатки для того, чтобы вступить в наследование имуществом и мирскими делами.

Отсюда следует важное различие между материнской и отцовской любовью. В отношении ребенка к своей матери не многое подвержено регулированию и влиянию. Материнская любовь — как акт милости: если она есть, она — благословение, если любви матери нет, ее невозможно сотворить. Вот почему люди, которые не могут освободиться от привязанности к матери, нередко пытаются добиться материнской любви невротическим, магическим образом, вследствие чего они становятся больными и беспомощными или оказываются в эмоциональном отношении на одной ступени с ребенком. Магическая идея гласит: если я превращусь в беспомощного ребенка, моя мать должна снова быть рядом со мной и заботиться обо мне. В отличие от отношений ребенка и матери на отношения его с отцом можно влиять. Отец хочет, чтобы его сын подрастал, перенимал ответственность, думал и что-то созидал, и/или сын должен повиноваться отцу, служить ему и быть таким, как он. Независимо от того, возлагает ли отец больше надежд на развитие сына или на его повиновение, у последнего всегда есть шанс завоевать любовь и расположение отца, делая то, что отец от него хочет. Еще раз подытожим сказанное: позитивные аспекты патриархального комплекса — это разум, дисциплина, совесть и индивидуализм; негативные аспекты — иерархия, угнетение, неравенство, порабощение [329] .

Особое внимание следует обратить на тесную взаимосвязь между фигурами отца и матери и моральными принципами. В своем понятии «сверх-Я» Фрейд только фигуру отца ставит в отношение к развитию совести. Он предполагает, что маленький мальчик, напуганный кастрацией, которая грозит ему со стороны отца-соперника, воспринимает родителя по мужской линии или, скорее, усваивает его заповеди и запреты в форме совести [330] . Но есть не только отцовская, есть также и материнская совесть. Есть голос, который повелевает нам исполнить наш долг; и есть голос, который велит нам любить и прощать других людей и самих себя. Хотя изначально оба вида совести испытали на себе влияние фигур отца и матери, в процессе созревания совесть становилась все более независимой от этого изначального влияния. Мы как бы сами становимся нашим собственным отцом, нашей собственной матерью и нашим собственным ребенком. Отец в нас говорит: «Это ты должен делать» или «Это ты не должен делать». Он осуждает нас, когда мы поступаем неправильно, и хвалит нас, когда мы ведем себя правильно. Но в то время как отец в нас выражает себя таким образом, мать говорит в нас совсем другим языком. Она как будто обращается к нам со следующими словами: «Твой отец совершенно прав, когда он тебя порицает, но не надо воспринимать его слишком серьезно. Что бы ты ни сделал, ты остаешься моим ребенком. Я люблю тебя и прощаю тебя. Ничто из того, что ты сделал, не может поставить под сомнение твое право на жизнь и счастье». Отец и мать говорят в нас на разных языках, их высказывания иногда кажутся даже противоречивыми. Однако противоречие между принципом долга и принципом любви, между отцовским и материнским сознанием — это противоречие, заданное человеческим существованием, и мы должны признать обе его стороны. Совесть, которая следует только велению долга, является столь же искаженной, как и совесть, которая следует только заповедям любви. Внутренний голос отца и внутренний голос матери выражаются не только в отношении человека к самому себе, но и в его отношении к другим людям. Человек может порицать других в соответствии со своей отцовской совестью, но одновременно он должен прислушаться к голосу матери внутри себя, который встречает любовью все тварные существа, все живое и прощает все ошибки [331] .

Прежде чем продолжить обсуждение основных потребностей человека, я хотел бы коротко остановиться на различных фазах укорененности, которые можно наблюдать в истории человечества.

Так же как ребенок укоренен в матери, человек в своем историческом детстве (которое по времени охватывает большую часть его истории) укоренен в природе. Даже если он отдалился от природы, последняя остается его родиной, в ней он все еще укоренен. Он пытается достичь безопасности путем регресса и идентификации себя с природой, с миром растений и животных. Попытку ухватиться за природу можно ясно распознать во многих мифах и религиозных ритуалах. Если человек поклоняется деревьям и животным как своим идолам, он чтит отдельные явления природы. Это могущественные защитные силы, почитание которых означает почитание самой природы. Если индивид вступает с ними в отношение, он чувствует свое единение с природой и принадлежность к ней, он становится частью природы. То же самое можно сказать и об отношении человека к почве, на которой он вырастает. Объединяющим элементом в роде является часто не только общая кровь, но и общая почва, и только эта комбинация крови и почвы делает род настоящей родиной и ориентиром для каждого его отдельного члена.

На этом этапе развития человек все еще ощущает себя частью мира природы, мира животных и растений. Только после того, как он сделал решающий шаг к выходу из природы, он пытается провести разграничительную линию между собой и миром животных. Наглядным тому примером служат верования индейцев виннебаго, согласно которым тварные существа сначала не имели постоянного облика. Все они были чем-то вроде нейтральных существ, которые могли превратиться либо в человека, либо в животное. В определенный период они окончательно решают, развиться ли им в животное или в человека. С этого времени животные становятся животными, а люди — людьми [332] . Подобная идея выражается и в верованиях ацтеков: до новой эры, в которой мы теперь живем, мир был населен только животными, пока Кецалькоатль не открыл эпоху человеческих существ. То же ощущение выражено в верованиях, до сих пор встречающихся у некоторых мексиканских индейцев (определенное животное соответствует определенному человеку) или в верованиях маори (определенное дерево, посаженное при рождении человека, соответствует этому человеку). Подобное ощущение нашло также свое отражение во многих ритуалах, где человек идентифицирует себя с животным, либо рядясь им, либо выбирая животное-тотем.

Это пассивное отношение к природе соответствует определенной хозяйственной деятельности человека. Первобытный человек начал ее как собиратель и охотник, и если бы он не имел примитивных орудий и не мог разводить огонь, то можно было бы сказать, что он едва ли отличается от животного. В ходе Истории усовершенствовались его навыки, его отношение к природе из пассивного преобразовалось в активное: он приручил домашних животных, научился обрабатывать землю и стал более ловким в ремесле и искусстве. Человек обменивал свои изделия на изделия, изготовленные в других странах, и таким образом стал путешественником и торговцем.