– Тебе пора бросить курить, – Алёна показушно отмахнулась от назойливых объятий табачного дыма.

– Почему?

Вова смотрел на горизонт, на неритмичную линию между стихиями, подметив, что он в целом действительно горизонтален, и не осуждая древних людей за мысли о плоской Земле.

– Волосы потом воняют сигаретами. Да и вредная привычка.

– Ну почему вредная. Она со мной много лет и никогда не подводила. Всегда успокаивала. Никогда не лгала. У нас абсолютно доверительные отношения: она убивает меня, а я плачу ей за это. Этот яд завёрнут в белый цвет потому, что должен отождествляться с чистым, непорочным и здоровым. И я просто делаю вид, что верю в это. И все довольны.

Вова развернул тлеющий огонёк к себе. Когда куришь, уголёк не виден, не видно крохотное пламя, в котором медленно сгораешь сам.

– Но ты выкуриваешь себя с сигаретами. Выкуриваешь своё здоровье, – искренне переживала Алёна, также взглянув на дымящийся наконечник сигаретной гильзы, беспринципно готовой убивать любого человека, кто отважится на поцелуй с ней.

Алёне всегда казалось, что человек идёт к бездне маленькими шагами – курением, сквернословием, отсутствием веры и мечты (именно отсутствием, а не её временным заточением в темницах своевременности). Шаги наслаиваются внахлёст один поверх другого и со временем разрастаются в снежно-негативный ком, и тот по инерции утягивает всю жизнь в безвозвратную пучину.

– Если мне осталось жить месяц, это вряд ли важно. А когда падаешь в бездну, попробуй хотя бы получить удовольствие от полёта. Это тебе совет номер четыре. Вообще, если посмотреть чуть шире, – со смаком курил Вова, – то, что лучше – сжигать себя тлеющим фитилём нервов, в пиковых моментах становящимся воспламенённым бикфордовым шнуром, ведущим тебя к взрыву, или понемногу выкуривать себя сигаретами? Выпивать себя алкоголем? Ты мыслишь странными категориями. Простыми незамысловатыми фигурами без объёма, которые движутся строго линейно и никак иначе. И, как обычно, у тебя всё просто. Но так не бывает. Всегда есть некие чаши весов. Просто отказаться от чего-то, что привносит некое благо или некий комфорт в твою жизнь, не выйдет. Нужно отказываться в пользу чего-то. Нужно всегда делать выбор. Делать правильно. Потому что дальше выбор будет делать тебя.

– А лучше найти кого-то, кого можно вдыхать вместо воздуха… – Алёна пропустила большую часть Вовиных слов мимо ушей, как она часто делала, чтобы сформулировать свою красивую, немного поэтичную (как ей казалось) формулу отношений между мужчиной и женщиной. – И, сделав выбор в пользу него, этот выбор будет делать уже не тебя, а вас.

Вова бросил на неё короткий, неободрительно-предсказуемый взгляд. А дотлевающий вечер, облокотившись светотенями и больше тенесветями на здания, чуть раздул ветер, сделал гуще и порывистей перекат его волн, чтобы было шире поле игры дуновений его с красивыми волосами Алёны, которая засмотрелась на одну из новых надписей на основании парапета. Наскальная живопись четвертичного периода кайнозойской эры гласила: «Это могли быть мы. Но мы не были».

– Ты любил когда-нибудь? – спросила она, пронзая закатное багровое небо любопытным взглядом, нанизав прочитанную надпись на острие внезапно появившейся мысли.

– Ну да. Но жизнь любую любовь сломает об колено, – с досадой выдохнул Вова, затушив окурок о рубероидное тело подслушивающей крыши.

– Расскажешь?

Алёнины глаза заиграли любопытством, а чувственные тени замерли в предвкушении. Она обхватила колени красивыми руками, почувствовав лоскуток тёплого ушедшего лета, созревающего любовью в груди. Любовью. Единственным совершенством, на которое способен человек.

– Я подумаю, – буркнул Вова. – Вот по кайфу тебе эти темы, любишь, чтобы перед тобой обнажали душу? Так больше искренности?

– Наверно… А тебе не хочется обнажить душу? – она каверзно заострила улыбчивую бровь.

– Конечно, хочется. И, обнажив, спросить: «Хочешь знать, откуда эти шрамы?»

Алёна быстро улыбнулась, желая вернуться к трепетной теме, волнительно ждущей и обращающей на себя внимание всякими мелочами – переливами пения листвы высоких жёлто-зелёных деревьев, пригоршней птиц, застывших однотипными запятыми на чёрной нити провода, натянутого с прогибом между домами, долгоиграющей ноткой радости предпоследнего солнечного луча и проступающим сквозь утемняющуюся синеву небес бессердечным красавцем-месяцем.

– Если честно, то я впервые спрашиваю об этом по-настоящему, – волнительно произнесла она. – До этого всё было как-то по-детски, по-юношески, понарошку. Даже не важно, что ответит человек. А сейчас первый раз спрашиваю по-взрослому. Потому что ты не будешь юлить и что-то выдумывать. И я не буду.

– А может, буду.

– Не будешь. Ведь ты не такой, как все. И не любишь дискотеки.

– Ты меня так хорошо знаешь?

– Уже достаточно.

Нетрепетная тема вырисовывала свои образы для Вовы: бельевые верёвки соседских балконов, на которых сушили простыни, и бабье лето, скованно танцевали на осеннем ветру, раздувающем смуглые закатные сумерки. С нижних этажей негромко доносилась расслабленная музыка. На парапете, недалеко от ребят, сидела, задумавшись, серо-чёрная ухоженная ворона, совсем высоты не боящаяся и своей птичьей надмирностью плюющая на обездоленность.

– Раньше я был убеждён, что нет никакой любви, – по-нигилистски начал Вова. – Что вселенная просто сводит наиболее подходящих для спаривания индивидов в определённый момент времени. Такой простой, пошлый, расчётливый и совсем неромантичный закон жизни. А потом понял, что любовь, в общем-то, этому процессу не помеха, а скорее катализатор.

В эту секунду Алёна очень внимательно слушала Вовин голос. Всегда низкий и красивый, но сейчас особенно интересный. Вова говорил о любви.

– Любовь – это химия вселенной, – продолжил он. – Это самое обнажённое и беззащитное чувство, чистейшая эмоция без всякой страховки. Это свет в людях. Солнце в их груди. Луч во мраке жизни, освещающий путь в самые тёмные времена.