В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбикого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки — некоронованного царя маньчжурских лесов.

Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.

— А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?

Отрицательно мотаю головой:

— Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.

— Неужели тигр унёс тело вместе с собой? — высказывает догадку один из солдат.

— Предварительно разорвав на нём мундир? — замечаю я.

И тут же добавляю:

— Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.

Поворачиваюсь к Лукашиным.

— Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…

— Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.

Резон в их словах есть. Не спорю.

— Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.

Лукашины крестятся.

Тигр-убийца бежал по ночному лесу. Птицы испуганно верещали в вершинах деревьев. Гигантская полосатая кошка их там, конечно, не достанет, но страха в крохотных птичьих мозгах от этого меньше не становилось.

Шершавый язык на ходу слизывает с волосатой морды вокруг пасти последние следы крови ночной жертвы. Мерно вздымаются полосатые бока, по которым хлещут ветки кустов и лесная трава. Тигр остановился перед лесным ручьём. Фигура его окуталась тёмной густой дымкой. А когда пелена рассеялась, на берегу ручья лежал голый человек, он застонал, открыл глаза, с трудом встал на четвереньки. Так, на четвереньках и преодолел несколько метров до ручья. Человек жадно припал к воде, пытаясь утолить жажду и голод.

Последнее пристанище Сороке было готово где-то через час — могила вышла не слишком глубокой. Каменистая почва плохо поддавалась нашим сапёрным лопаткам, приходилось практически долбить.

Погибшего бойца проводили в последний путь заупокойной молитвой. Жаль, батюшки не было, но что поделаешь, война…

Укрепили самодельный крест между камнями в изножье насыпи. Ну и помянули, благо, винная порция подразделению была выдана ещё перед началом рейда.

По следам таинственного тигра-убийцы со мной вызвались идти братья Лукашины, Маннергейм и, разумеется, мой верный ординарец. В лагере за старшего остался Бубнов. Я приказал удвоить караулы и всем быть настороже. И ни в коем случае не отлучаться из лагеря поодиночке.

Когда на востоке забрезжил красноватый рассвет, а звёзды в небе, словно подёрнулись пеплом и малость потускнели, мы двинулись в путь по тигриным следам. Мы углубились в лес, с первых шагов окруживший нас плотной стеной. Шли молча, только шорох шагов, да обычные звуки предрассветного леса не давали тишине сделаться полной, вязкой и тягучей. След зверя-убийцы вёл нас всё дальше. Мы то поднимались на каменистые увалы, то спускались в небольшие распадки. В стороне вдруг резко застучал свою барабанную дробь по древесному стволу дятел. Продравшись сквозь густой подлесок мы вышли на берег лесного ручья. Младший Лукашин дал знак остановиться.

— Всё, ваши благородия, — обратился он к нам с Маннергеймом, — последний тигриный след. Дальше нету ни одного.

Мы с троллем переглянулись.

— А что есть? — спросил Маннергейм.

Фёдор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.

— И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше — человечий. До самого ручья.

Всё страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!

— А за ручьём есть человеческие следы?

Наш следопыт внимательно всё осмотрел по обеим берегам ручья и отрицательно помотал головой.

— Вот здесь он вошёл в воду. Дальше ушёл по воде. Вверх или вниз — непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.

— Фёдор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?

— Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.

— Николай Михалыч, — Маннергейм пристально смотрит на меня, — а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.

— Увы, Карл Густавыч, — ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесённой контузии, я стал хуже владеть этим даром.