— Она сумку забыла, — глухо произносит мой все еще муж, — отдай и я ее уведу.

Надо же, переживает о том, чтобы Зайка без котомочки не осталась. Как мило.

Молча сбрасываю звонок и иду в коридор. Светлая сумка племянницы сиротливо висит на крючке. Я беру ее двумя пальцами, потому что неприятно и брезгливо. Кажется, я даже ненавижу эту сумку.

Возле входа раздаются голоса. Зоя по-прежнему стонет, а Вадим что-то глухо бурчит в ответ. Я не хочу их видеть. Поэтому вместо того, чтобы открыть дверь и передать сумку в руки, иду на кухню. Распахиваю окно, швыряю вещь на газон в заросли хосты, и после этого звоню Зотову.

Он отвечает моментально:

— Мил?

— Ее шмотье на улице.

— Понял, — раздалось после секундной задержки, — Я сейчас…

— До свидания, Вадим, — скидываю звонок. Нет сил слушать его голос. Он лишает меня кислорода.

Зайкины вопли становятся громче. Кажется, бедняжка возмущается тем, что ее сумочка улетела в окно. Плевать.

Отодвинув в сторону занавеску, я как робот наблюдаю за тем, как племянница ползает по кустам в поисках своего барахла. Когда сумка оказывается у нее в руках, Зайка выпрямляется и наши взгляды сталкиваются. Мой мертвый и ее полный обиды.

Она что действительно рассчитывала на сочувствие? На то, что поглажу ее по головке? Пожалею, что сюрприз для моего мужа не удался? Серьезно?

Задергиваю штору, но не могу себя заставить отойти от окна. Сквозь полупрозрачную ткань наблюдаю за тем, как разнесчастная Зоя садится в машину. Вадим подходит к водительской двери и, уже взявшись за ручку, оглядывается на дом. Взглядом ищет меня в окнах, но я отступаю глубже в тень. Прячусь, иначе не выжить, иначе рассыплюсь в хлам, сломаю прямо здесь и сейчас.

Он садится за руль и выводит автомобиль со двора, а я смотрю, как они уезжают и пытаюсь не сдохнуть.

Меня трясет так, что зуб на зуб не попадает.

Я не могу поверить в то, что охреневшая в край тетка просто взяла и вышвырнула меня из дома. Будто я какая-то приблудная дворняжка! Аллё, блин! А ничего что мы родня? И с родней себя так не ведут? Тем более я сказала, что потеряла ребенка. В такой ситуации вообще-то покой нужен и уход, а она как тварь себя повела. Еще, чего доброго, квартиру перестанет снимать. С нее ведь станется. Сука бесчувственная!

Опозорилась из-за нее перед соседями. Как я потом буду смотреть им в глаза? После того, как они видели, что меня за шкирку выкинули на улицу? Уродина, блин!

Радует одно. С Вадимом они разругались. И он поехал со мной, а не остался со своей дурой-женой, а это что-то да значит.

— Вадим, — жалобно зову его.

У него нервно дергается щека и пальцы так крепко сжимают руль, что костяшки белеют.

— Ты прости меня так вышло. Но я не знала куда идти. У меня в этом городе больше никого нет. Я совсем одна…

Ну же! Хватит молчать! Скажи что-нибудь! Пожури меня за то, что поставила в сложную ситуацию, а потом пожалей. Мне же плохо! Ты же чувствуешь это!

— После врача так страшно было. И больно. Это большое горе, вот так, потерять, — обреченно шмыгаю носом, и снова в ответ тишина, — ты не представляешь.

Его молчание меня убивает. Я хочу контакта, поддержки, хочу наконец столкнуть наши отношения с той мертвой точки, на которой они застопорились. Две недели уже прошли с того момента, как мы были вместе, а ничего не изменилось, не продвинулось ни на шаг.

Впервые я жалею, что мне сняли квартиру так близко. Мы доезжаем до моего дома за считанные минуты, и когда машина тормозит возле подъезда, я с удручающей ясностью понимаю, что у Зотова нет планов ни поддерживать меня, ни тем более заходить в гости.

— Вадим, — шепчу, едва скрывая разочарование, — ну скажи хоть что-нибудь. Ты же видишь, как мне плохо. Пожалуйста, не надо мучать меня еще больше.

Не выпуская из рук руль, он медленно оборачивается, и жесткий взгляд намертво прибивает меня к спинке сиденья. В нем вообще нет отклика! Сплошная сталь и холод.

— Вадим, — губы предательски дрожат. Я действительно готова расплакаться прямо здесь, перед ним. Пусть видит. Пусть знает…

— В какой клинике это произошло?

Вопрос застает меня врасплох. Я совсем не это хотела от него услышать, поэтому бездарно теряюсь и начинаю мямлить:

— Я… эээ… Какая разница?

— Большая. Если это был мой ребенок, то я имею право знать подробности, — взгляд прямой, в упор, — как думаешь?

— Да…конечно. Но там тебе не скажут ничего нового.