Паулюс, как будто испугавшись, отклонил:

– Нет-нет, дорогой Шмидт, прошу вас, пощадите меня! Проведите переговоры от моего имени. Один вы тоже справитесь.

Снова едва заметная улыбка скользнула по лицу генерала Шмидта. Дескать, он и так все сделал один. Даже сейчас: отправил последнюю радиограмму: “Русские на пороге! Идет уничтожение!”

Придумано с дипломатичной заковыристостью. Вопрос, что именно уничтожается, оставался открытым. Секретные документы, аппаратура или последние солдаты? А может, русские? Или же руководство армии, героически подрывая себя среди развалин Сталинграда. Во всем читалась неопределенность, все казалось возможным. Пусть Гитлер трактует радиограмму по своему усмотрению. Генерал Шмидт был доволен собой.

– Не желает ли господин фельдмаршал чего-нибудь еще? – спросил он таким тоном, каким обращается доктор к пациенту.

– Нет, спасибо… спасибо! Хотя, быть может, вы проследите, чтобы нам позволили оставить при себе машины. И денщика хотелось бы…

Переговоры о капитуляции длились недолго. Генерал Шмидт до последнего сохранял то, что называется “позой”. Он держался не как полководец, который испрашивал у победителя милости для остатков разбитой армии, а выступал правителем, раздаривающим свое королевство. Из подвала универмага вышли два офицера. Полковник Книфке, который нес большой черный чемодан, и более молодой капитан с рюкзаком на плечах. На площади перед зданием стояли смешанными группами немецкие солдаты и красноармейцы и добродушно болтали друг с другом на смеси двух языков. Иные из немцев еще держали в руках оружие. Все как будто забыли, что тут разыгрывалось на самом деле… Подъехали машины штаба армии. Солдаты погрузили личные вещи в немецкий грузовик, который русские, пойдя навстречу Шмидту, подогнали специально.

Наблюдавший всю сцену капитан смутился совершенно.

– Право, не знаю, господин полковник, – он покачал головой. – В голове не укладывается… “Сражаться до последнего”?..

– Что вам неймется? – полковник сплюнул на землю тлеющий окурок. – Разве мы не сражались? Еще как сражались! Ведь сегодня конец всему!

Доходит черед и до Айхерта. События разворачиваются стремительно, без драматизма. Когда новость о появлении русских наконец долетает до их подвала, офицеры поднимаются, молча берут свои скудные пожитки, вещмешки, одеяла, ранцы, бросают пистолеты в каминную трубу и выходят на улицу. Бройер пробирается через застывшую толпу к двери. На дворе уже стоит румынский генерал и ведет беседу с русским офицером, при котором вооруженные солдаты.

– У нас раненые: человек двести примерно могут идти самостоятельно, но тяжелых около пятисот. Что с ними будет?

Русский смотрит на него спокойно и бесстрастно.

– Врач есть среди ваших? – спрашивает офицер по-немецки. – Он останется здесь. Посмотрим! Ходячие пусть выстраиваются в колонну по четверо, офицеры в авангарде! Оружие сложить перед зданием! И поторопитесь, времени мало.

В коридоре подвала толкутся люди, капитан встает на стул.

– Товарищи! – обращается он к людям, и голос его хрипит. – Много лет мы шли бок о бок, подчиняясь приказу, не задавая вопросов и искренне веря, что делаем правое дело. Многие, очень многие из наших рядов отдали за это свои жизни. Теперь мы знаем: нас обманули и предали…

Бройер стоит, прислонившись к стене. Он вглядывается в окружающие лица, на которых оставили неизгладимые следы три месяца Сталинградского котла – три месяца, способные с лихвой перевесить три с половиной года войны и десятилетия мира. Это другие лица, и они не похожи на лица молодых, начищенных до блеска солдат, явившихся вчера в Берлине перед расфуфыренным рейхсмаршалом. Они видели больше, чем все остальные. Они видели пучину ада.

Сейчас на лицах происходят странные изменения. До этой минуты люди продолжали верить и в безумном своем отчаянии надеяться, надеяться, несмотря ни на что, даже на обращенную к ним погребальную речь, невольно вчера услышанную. Теперь наступило прозрение – все кончено, на этот раз по-настоящему. Лица каменеют, и бессильные руки сжимаются в кулаки. Вдруг кто-то кричит:

– Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!

Остальные вторят ему. Стены подвала сотрясаются от многоголосого “Ха-а-а-а-айль Гитлер!.. Ха-а-а-а-айль Гитлер!” Клич этот, в истерическом экстазе подхватываемый прежде миллионами, еще никогда не звучал так, как здесь. Не насмешка, не сарказм в нем звенели, но хладнокровное, живое и страшное возмездие. Как будто упала секира…

Бройер чувствует, как увлажняются глаза. “Неужто нельзя по-другому? – думает он. – Нет, нельзя!”

– Мы дошли до последней черты, – говорит капитан. – Никто не хотел всего этого. Но в безропотном своем послушании мы были слепы. Вины это с нас не снимает … Давайте и сейчас пройдем вместе последний трудный путь. Никто не знает, как встретит нас будущее. Но что бы оно ни готовило, примем его как искупление… У кого еще есть оружие, пусть сложит его во дворе! Мы были солдатами фюрера. С этого момента будем людьми. Так вперед, вольным шагом!

Группа войск, взятая на севере города в окружение, с 26 января потеряла всякую связь с руководством армии, но еще в течение двух дней продолжала держаться под массированным артиллерийским огнем и ожесточенными атаками с воздуха.

Северная часть котла находилась в подчинении командующего 11-м корпусом [64] , к нему-то и обратились дивизионные начальники – с мольбой положить конец бессмысленному кровопролитию. Презрев все правила устава, командиры полков и эскадронов пали на колени. Старый вояка ответил отказом – твердолобый пруссак с востока так и не вырвался из каменного лабиринта формальностей и предубеждений, в котором пребывал замурованным более сорока лет:

– Я не могу! Как я буду потом смотреть в глаза немецкому народу?!

В ночь на 1 февраля он слушал по радио состряпанную в Берлине фронтовую сводку о “героической финальной битве группировки Паулюса”. “Находясь в своей ставке, фельдмаршал Паулюс собственноручно предал огню секретные документы. Они сражались до последнего человека и до последнего патрона!”

У генерала сложилось впечатление, что Паулюса уже нет в живых.

Второго февраля между третьим и четвертым часом утра пришла радиограмма от Гитлера: