– Капитан Лемке и двести бойцов прибыли.

– Наконец-то! Мы вас заждались… Но что это с вами? Что за вид?.. Вы никак больны?

– Только что встал с койки, господин генерал… Шесть недель провел в лазарете с ревматизмом.

– Пресвятая Дева Мария, как же вас сюда занесло?! Мне нужны солдаты, а не инвалиды!

Капитан не ведет и бровью.

– Солдаты в том же состоянии, господин генерал, – тихо и холодно отвечает он. – Все либо из числа больных, либо раненых. Большую часть, как и меня, подняли из лазарета.

Раскрыв рот, генерал переводит взгляд с одного офицера на другого и вдруг ни с того ни с сего в приступе необъяснимой, обращенной сразу на весь мир ярости накидывается на капитана:

– Вы что это себе думаете, а?.. Ситуация крайне, крайне серьезная! О чем вы думали?.. Я вам помочь ничем не смогу! Видать, мы все тут сдохнем как собаки… Так, видите этот гребень? Это ваш отрезок. Его необходимо удержать любой ценой, сражаться до последнего солдата, вы поняли?.. Передайте своим, что от них, и только от них зависит дальнейшая судьба Шестой армии!

Капитан не трогается с места, лишь молча таращится на командира. Затем медленно, с явным трудом бормочет:

– Господин генерал… Мы с утра… ничего… не ели. Разрешите…

– Да-да, разумеется… Казначей, распорядитесь немедленно выдать всем новоприбывшим походный паек. Только пошевеливайтесь, нельзя терять ни минуты!

Подошедший вместе с Лемке казначей глубоко вздыхает.

– Никак невозможно, господин генерал.

– Как – невозможно? Должно быть возможно! Вас для этого и назначили!

– Ничего не осталось, господин генерал. Вот уже несколько недель наш паек составляет сто пятьдесят граммов хлеба на человека в сутки – сверх этого ничего не поступает. Мы истощили все запасы – нет хлеба, нет консервов, действительно ничего. Я мог бы с трудом накормить троих или четверых сверх наших людей, но никак не двести человек…

У генерала опускаются руки. Его охватывает безразличие.

– Значит, придется идти так, – вполголоса произносит он.

Он подходит к потерявшем дар речи капитану, берет его ладони в свои. В глазах генерала опять стоят слезы.

– Это ужасно, знаю… – шепчет он. – Но не могу помочь абсолютно ничем!..

После долгих переговоров командование армией по просьбе штаба корпуса отменяет данный полковнику фон Герману приказ. У генерала толком нет времени попрощаться – он и его начштаба давно уже вернулись к карте.

В непроглядной мгле полковник, Бройер и Гедиг, подскакивая на кочках, едут на прежнюю позицию. В щели дует ледяной ветер, проникает даже сквозь одеяла и шинели, сковывает члены. Офицеры молчат. Капитан Гедиг чувствует, как стучат его зубы. Он ожидал, что ситуация будет плачевной, но не был готов к такому… Куда подевались радостные часы, проведенные в Берлине, рождественский сочельник в Готе? Все, что еще вчера казалось реальным, словно кануло в Лету, изгладилось из памяти. Его мозг вновь и вновь лихорадочно прокручивает, точно киноленту, воспоминания о том, как уходят в последний путь солдаты, обязанные спасти 6-ю армию…

Они бредут сквозь ночь в тонких шинелях и фуражках. Некоторым удалось раздобыть клочок тряпки, чтобы замотать уши. На спинах болтаются кое-как прицепленные винтовки, в карманах звенят по десять выданных патронов. Голодные и дрожащие, они с трудом передвигают ноги, по колено увязая в снегу. То и дело кто-нибудь, охнув, валится в сугроб и поднимается лишь для того, чтобы, сделав еще несколько нетвердых шагов, снова упасть и больше не подняться.

Рука командира указывает куда-то вперед. Там маячит высота, на которой они должны занять позиции. Отощавшие от болезни и недоедания рядовые смотрят в указанном направлении, силясь что-то разглядеть вдали. Темноту освещают лишь залпы советских орудий. Ни блиндажей, ни окопов! Лишь бескрайняя белая степь, над которой несется поземка. Пути назад не будет. Если кого и минует вражеская пуля, так унесет кусачий мороз январской ночи.

Отряд рассеивается, солдаты рассредоточиваются на местности. Один за другим они беззвучно падают в снег, их медленно укрывает белоснежный саван. Над головами свистят трассеры русских пулеметов. Ни крика, ни стона, ни горького упрека – лишь чудовищно тяжелое молчание людей, которых ничто более не держит на свете. Но это душераздирающее повисшее над полем молчание само по себе звучит неотвязным, мучительным, безответным вопросом: “Ради чего эти жертвы? Ради чего? Ради чего?..”

В слившихся в одну картину переживаниях последних дней капитану Гедигу открывается правда. Верховное командование… Группа армий Манштейна… Нет, эти двести отданных жизней не спасут окруженную армию. Ее уже никому не спасти. Триста тысяч человек станут еще одной бессмысленной, ничего не меняющей жертвой… Все кончено.

– Это преступление!

Офицеры на заднем сиденье вздрагивают. Что это было? Чей это был голос?.. Или в ушах у них уже столь явственно звучали неотступно терзающие их мысли? Ведь не мог же такое сказать полковник… Это было бы неслыханно! Но тут фон Герман продолжает:

– И самое страшное – что нет спасения… Ибо горе тому, кто попытается спасти свою шкуру после того, как сотворил такое с солдатами.

“Нет спасения?.. Ужели выхода и правда нет? – в отчаянии думает Бройер. – Должны ли мы и дальше делать, что должно?”