— Ловчилы, каких поискать…

Начать с того, что оба сумели добиться брони, почему они сумели, разумеется, не знаю, да, наверное, никому не было вдомек, но эти здоровенные, рослые бугаи числились белобилетниками: у Аристарха оказалось плоскостопие, у Гоги — врожденный порок сердца.

Оба, как они утверждали, рвались на фронт, но их не желали пускать.

— Понимаешь, — утверждал Аристарх, прижимая толстые пальцы к выпуклой груди. — Я бы сегодня ушел воевать, прямо сейчас, ни минуты не задержался бы, но видишь…

Он вытягивал огромную, слоновью ногу, обутую в бурку, которая была поверху обшита светлым, бежевым барашком. — Плоскостопие, никуда не денешься, врачи яростно протестуют…

— Аллаверды к тебе, — вступал в разговор Гога. — Разве я тоже не рвусь на фронт? Кажется, ни одного бы фашиста в живых не оставил…

Он щурил карие с голубоватыми белками, в густых ресницах глаза.

— Но — сердце подводит, ах сердце, которому не хочется так называемого покоя…

Обоих братьев объединяла искренняя, неоспоримая любовь друг к другу: старший обожал младшего, младший боготворил старшего. Они были неразлучны.

Однажды Аристарх женился, как он сам выразился, сходил замуж. Жена была прехорошенькая блондинка, толстенькая, ямочки на щеках, бархатные глаза.

Отец ее был директором продовольственного магазина, мать работала в этом же самом магазине бухгалтером. Должно быть, только в таких вот, хорошо кормленных, не ведающих нужды семьях могут произрастать подобные цветочки, ухоженные и холеные.

Но они не ужились, Аристарх и Тося. Тося с самого начала ревновала мужа к Гоге и, сколько Аристарх ни пытался ее уговорить, не согласилась сменить гнев на милость. В конце концов даже потребовала сделать выбор — или она, или Гога.

Разумеется, Аристарх выбрал Гогу. И молодые разошлись.

Эта коротенькая, как говорил Аристарх, брачная передышка ничуть не мешала их личной жизни. Особенно отличался Гога. Предметы увлечений менялись у Гоги почти с молниеносной быстротой. Только что, кажется, приходила к нему некая красотка, только что он ворковал с нею по нашему общему телефону: «Тоскую о тебе, места себе не нахожу, а ты? Тоже? Да? Правда?»

И так далее, в том же роде. Бывало, ни свет ни заря Гога уже звонит по телефону, аппарат висел в коридоре, рядом с нашими дверьми, и хочешь не хочешь, а каждое слово слышно.

И вот Гога, наговорившись досыта, тысячу раз заверив свой предмет в горячей и, главное, неизменной любви, уже спустя несколько дней приводил домой кого-то другого; проходило еще какое-то время, в лучшем случае дней десять, и снова новое увлечение; в этом смысле, думалось мне, он походил на Стаса Аверкиева, но Стас, правда, был женат, а Гога — холостой и, как сам признавался, не собирался обзаводиться семейством до самого конца войны.

Аристарх был поспокойней, то ли потому, что уже успел обжечься, то ли потому, что женщины занимали в его жизни не самое главное место, к нему лишь изредка являлась какая-нибудь дама, большей частью уже в годах, Аристарх почему-то предпочитал женщин много старше себя, и тогда Гога мгновенно смывался, оставляя Аристарха одного со своей избранницей. Само собой, избранницы у Аристарха тоже менялись, правда, не столь стремительно, как у его младшего брата.

Все, кто знал братьев, считали, что они никого не любят, кроме друг друга, и потому вряд ли когда-нибудь сумеют построить собственную семью.

Должно быть, так оно и было на самом деле.

Как-то Аристарх пригласил к себе в гости двоих руководящих работников мясокомбината, на котором трудился товароведом.

В тот же день он позвал к себе и мою бабушку.

— Очень прошу, приходите тоже.

— Я-то вам зачем? — удивилась бабушка.

Аристарх ответил с присущей ему грубоватой простотой, которая граничила с непритворной наивностью:

— Для интеллигентности.

— Что? — переспросила бабушка. — Для интеллигентности? Как это следует понимать?

— А вот так, — пояснил Аристарх. — Мы с братом люди, как вы знаете, простые, гостям моим тоже образования не хватает, а вот как они вас увидят, то сразу же меня зауважают, потому что, раз у меня такие, как вы, бываете, значит, я чего-то все-таки стою…

Он причмокнул толстыми губами, как бы восхищаясь бабушкиной интеллигентностью и образованностью:

— Ведь вы — это то, чего нам всем вместе не хватает…

Он уговорил бабушку, и она согласилась прийти, сесть за его стол.

В тот вечер я задержалась в госпитале, пришла домой позднее обычного. Гога, увидев меня в коридоре, сказал:

— Давай кати к нам, постучишь пломбами.

И добавил, подмигнув:

— Харч упоительный, такого ты давно не видела, а может быть, даже никогда в жизни!

Он был прав. Это было поистине небывало пышное пиршество, стол ломился от тарелок с ветчиной, шпигом, жареным мясом, от пирогов в противнях (Гога хвастал, что пироги он печет лучше любого пекаря), от солений и всевозможных маринадов.