— Какая барышня? — спросила я. — И чем она странная?

— Такая темненькая, — ответила бабушка. — В зеленом платке.

Я догадалась: бабушка говорила о Капочке.

— Какая-то странная она, — повторила бабушка. — Идет, голову опустит, словно стыдится кого-то или что-то набедокурила и не хочет никого видеть…

— Это у нее такая манера, — сказала я.

Бабушка удивилась:

— Разве ты ее знаешь?

— Она старшая сестра отделения в госпитале.

— Вот оно что, — протянула бабушка.

— Только никакая она не барышня, она уже старуха, — сказала я. — Ручаюсь, ей все тридцать, если не больше. Просто она такая мелкая, тоненькая…

— Тридцать — тоже немного, — резонно сказала бабушка, но тогда, в ту пору, я никак не могла согласиться с нею.

Почему-то в тот вечер бабушка снова вспомнила о Капочке:

— Есть в ее лице что-то такое… — Она поискала подходящее слово. — Трагическое, что ли…

— Ну уж, трагическое, — я возразила бабушке. — По-моему, в ней трагического ноль целых ноль десятых, просто воображала, каких поискать…

Бабушка улыбнулась, однако ничего не ответила мне. Так что каждая осталась при своем мнении, а кто из нас двоих оказался прав, показало будущее, в общем-то уже и недалекое.

В «моей» палате из старых раненых остался один лишь Белов, последним госпиталь покинул Тупиков. Он ехал догонять свою часть, был очень оживлен, даже, я бы сказала, как-то радостно взволнован, крепко, до боли сжимая мою руку, говорил:

— Вот уже и конец близок, теперь скоро война кончится и Тупиков приедет за тобой.

— Зачем это Тупикову приезжать за мной? — спросила я.

Он удивленно взглянул на меня круглыми, в коротких ресницах, глазами.

— Как зачем? Неужто непонятно? Тупиков имеет самые что ни на есть наисерьезные намерения…

— Вот как? — сказала я, а он продолжал:

— Да, так-то. Будем с тобой вместе строить дальнейшую жизнь. Как, согласна? Или не очень?

— Не очень, — призналась я, потому что и вправду мысль о замужестве еще ни разу не приходила мне в голову, да и странно было бы думать об этом в мои неполные шестнадцать лет.

Я боялась, что он рассердится на меня, но он оказался умнее, нисколько не обиделся, даже засмеялся, может быть, и непритворно:

— Впрочем, чего с тебя взять? Еще не достигла молочно-восковой спелости…

К тому времени у Белова уже стал значительно лучше слух, и, хотя Тупиков говорил очень тихо, он услышал, как мне было сделано вполне серьезное предложение.

Услышал и разозлился. Обычно молчаливый, даже как бы несколько заторможенный, довольно флегматичный, он вдруг вспылил, наорал на Тупикова. И велел мне выйти из палаты.

Когда я вошла снова в палату, Тупиков продолжал смущенно бормотать:

— Вот ведь какой ты, ты только послушай, я же от чистого сердца, я же ничего худого за пазухой не имею и не хочу иметь, я же, пойми только…

— Ничего не желаю понимать, — бушевал Белов. — И слушать тебя больше тоже не желаю. Заткнись и умри, понял?

Так они не сумели прийти к какому-либо соглашению.

Тупиков уехал, пообещав мне писать и взяв с меня слово аккуратно отвечать ему.

Когда я в следующий раз пришла в госпиталь, Белов спросил меня:

— Ты бабке своей рассказала?

— О чем? — не поняла я.

— Ну, об этом чудаке, который решил тебя замуж взять.

— Нет, — ответила я. — К чему?

— Вот и я так считаю, — сказал Белов. — Зачем старого человека расстраивать? Это только в старорежимное время девчата по тринадцати лет под венец шли, а никак не в наше…

— Да я и не собиралась, и, по-моему, он тоже вроде бы шутил…

— Шутил не шутил, а слово сказывал…

Белов задумался, потом глянул на меня, как бы прикидывая мысленно, стоит ли со мною поделиться.

— У меня ведь дочка, тоже вроде тебя, на лицо красивенькая, — сказал. — Правда, у тебя волос темный, а она белая-белая, и косы как лен, каждая с кулак…

Лежавший рядом с Беловым раненый Крылатский, уже пожилой (впрочем, мне в ту пору все старше двадцати казались пожилыми), лет на вид никак не меньше сорока, тихо проговорил:

— Моей дочке семнадцать недавно исполнилось. Уже без меня…

— Семнадцать, — уважительно произнес Белов. — Стало быть, постарше моей, уже вроде бы барышня…