— И мама что же? — снова спросил Корсаков.

— Мама жалела его. Бывало, он приедет, мама заставит его рубаху снять, выстирает ему и все что надо зашьет, поштопает, он же такой неухоженный, такой заброшенный был, а мама ему с собой всегда что-нибудь даст, от нас оторвет, а ему даст, пусть, скажет, пусть поест в охотку, дома-то его не очень, видать, балуют…

— Бог его наказал, — сказал Корсаков. — В конце концов эта жена его и выгнала из дома.

— Выгнала, — повторила Валя, — чего и следовало ожидать.

Задумалась ненадолго.

— Раз, помню, он долго у нас сидел, все медлил, видно, не очень-то ему хотелось домой ехать, а мама говорит: «Поезжай домой, а то дома скандал будет…»

— Так и сказала?

— Да, — Валя кивнула головой, — так и сказала.

«Боже мой, какая же она была жалостливая, — подумал Корсаков. — Как же она могла вот так легко, необременительно сказать: „Поезжай домой“, — и кому сказать? Мужу, который однажды уже предал, а она словно бы и не помнит зла, она беспокоится за него, и стирает, и кормит его, и еще посылает что-то ему в город…»

Мысленно спросил себя:

«Мог бы я быть таким, как Дуся?»

Не задумываясь, ответил:

«Никогда, не хватило бы душевных сил, великодушия, просто обыкновенной, непритворной доброты».

Он тронул Валю за руку:

— Послушайте, Валя, а что — кладбище по дороге?

— Чуть в сторону, но в общем-то недалеко.

— Давайте зайдем хотя бы ненадолго…

Словно бы все поняв, все то, что он хотел сказать и не высказал, она послушно проговорила:

— Хорошо, пойдемте…

Еще издали показался голубой купол старинной церквушки, вспомнилось, Дуся тогда говорила: церквушке этой никак не меньше двух сотен лет, там же и кладбище.

Кладбище было небольшое, уютное, типичное сельское кладбище, с грачами и галками, которые гнездятся в ветвях деревьев.

Должно быть, хорошо было там летом или весной, когда свежая зелень стекала над тихими могилами и птицы с утра до позднего вечера не умолкали, прячась в густой листве.

— Вот, — сказала Валя, — это мамина могилка…

Невысокий бугорок, заросший уже увядшей, пожелтевшей травой, деревянный крест над бугорком, на кресте выведено красным фломастером:

«Евдокия Сидоровна Кергетова».

— Это Вася, мой старший, написал еще весной, — пояснила Валя. Нагнулась, стала выдергивать увядшую траву из земли.

Снизу вверх глянула на Корсакова.

— Раньше я чаще бывала у мамы, а теперь просто времени не хватает…

Виновато вздохнула:

— Конечно, я понимаю, это нехорошо, надо уметь найти время, мама наверняка бы нашла…

Снова опустила голову, прилежно выдергивая траву. Потом легко встала.

Корсаков молча стоял, глядя на могилу. Может быть, никого лучше Дуси не довелось повстречать в своей жизни. А больше они так и не встретились. Как это у Исаковского?

Прости, прости меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой,

Хотел я выпить за здоровье,

А пить пришлось за упокой.

Кажется, так. Вроде не переврал…

На миг закрыл глаза. Впервые за все эти долгие часы вспомнилось давнишнее, то, что прошло и все-таки не забылось до сих пор, то, что желал увидеть во сне и не увидел. Он уходит все дальше, все дальше от Дуси, а она стоит недвижно возле своей калитки, глядит ему вслед. Конечно же она знает, как не знать, сейчас он повернется, побежит к ней, еще раз, напоследок простится с нею…

Он давно уже не плакал. В последний раз тогда, когда хоронил маму. А теперь почувствовал: как бы ни старался, не в силах сдержать слезы.

Отвернулся от Вали, крепко-накрепко вытер глаза ладонью. Валя шагнула к нему, тронула его руку рукой.

— Поплачьте, — сказала тихо, — тогда полегчает…

От ее тихого голоса, оттого что он вдруг, разом понял, она все знает, все как есть, слезы полились сильнее. Обеими руками он обнял ее голову, прижал к себе, вдыхая запах ее волос, похожий на запах свежих, весенних листьев.

Так они долго стояли в молчании, потом Валя сказала:

— А я сразу догадалась, как только вас увидела.