Честолюбия он был лишен напрочь. Это место принадлежало правительству. И куда ни глянь, нигде ни зеленой травинки или листка, ни одной изогнутой линии, радующей глаз, ничего, что сулило бы продолжение жизни. Лишь розовато-лиловое ползучее растение, что часто встречается вблизи железнодорожного полотна, уныло погибало от недостатка человеческого участия и внимания.

Однако от сильной тоски по родине Тарвина спасло здоровое человеческое негодование. Толстый темнокожий мужчина, одетый во что-то белое и полупрозрачное, в черной бархатной шапочке, вышел из станционного здания. Местный житель, он же здешний железнодорожный начальник, обратил на Тарвина не больше внимания, чем на окружающую безжизненную природу: в сторону Ника он попросту не взглянул. В Тарвине проснулось нечто похожее на сочувствие к бунтовавшему Югу*.

– Когда пойдет следующий поезд на Ратор?
– спросил он.

– Нет никакого поезда, - ответил человек, тщательно подбирая слова и делая между ними паузы. Его речь звучала отрешенно и безлично, как звук фонографа.

– Нет поезда? А где у вас расписание? Где путеводитель? Где указатель?

– Совершенно нет - абсолютно нет - никакого поезда.

– Тогда какого дьявола вы тут сидите?

– Сэр, я начальник этой станции, а здесь запрещается богохульствовать в разговоре со служащими этой компании.

– Ах вот как, начальник станции? Значит, запрещается, да? Так вот, друг мой, слушайте меня, вы, начальник станции, где даже поезд не останавливается, а надо выпрыгивать на ходу... Если вы дорожите своей жизнью, то говорите немедленно, как добраться до Ратора - ну же!

Человек молчал.

– Так что же мне делать?
– возопил Запад.

– А мне почем знать?
– ответствовал Восток.

Тарвин уставился на темнокожее существо в белом, оглядывая его снизу начиная с хороших кожаных туфель и ажурных носков, натянутых на толстые икры, и кончая черной бархатной шапочкой. Взгляд восточного человека, бесстрастный и невозмутимый, как величественные фиолетовые горы, возвышавшиеся за станцией, заставил его на мгновение задуматься, стоило ли ради Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.

– Ваш билет, пожалуйста, - сказал бабу*.

Чем дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай у его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности, отбирая билеты у пассажиров.

– Слушайте-ка, вы, - крикнул Тарвин, - мошенник в начищенных штиблетах, вы, желтоглазая алебастровая колонна...
– Но продолжить он не смог - его речь превратилась в крик отчаяния и ярости. Пустыня равнодушно поглотила все звуки, а бабу с ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину, прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.

Тарвин, подняв брови и выразительно насвистывая, позвякивал в кармане монетой в двадцать пять центов и рупией. Окошечко билетной кассы приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.

– Говоря как офисьяльное лицо, могу сообщить вам, что ваша честь может добраться до Ратора при посредстве телеги, запряженной буйволами.

– Найдите мне телегу, - сказал Тарвин.

– Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?

– Разумеется!

Голова в черной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда, когда оно сопровождалось соответствующим тоном.

Окошечко закрылось. А потом, но отнюдь не сразу, раздался протяжный рев, который можно сравнить разве что с ревом утомленного колдуна, снова и снова вызывающего дух, не желающий являться.

– Моти! Моти! О-о-о!

– Ах так, значит, есть и Моти, - прошептал Тарвин и, перепрыгнув через низенькую каменную ограду, с саквояжем в руках прошел через билетную кассу и ступил на землю Раджпутаны. Его всегдашняя веселость и уверенность в себе вернулись к нему вместе с надеждой двинуться в путь.

Между ним самим и фиолетовым полукружьем гор лежало пятнадцать миль бесплодной никчемной холмистой земли, кое-где усеянной обломками скал и деревьями, лишенными листвы, пострадавшими от засухи, покрытыми пылью, бесцветными, как выгоревшие на солнце локоны живущего в прериях ребенка. Если смотреть направо, то где-то очень-очень далеко мерцала серебристая вода соленого озера и в голубой дымке смутно угадывались очертания густого леса. Угрюмая, безлюдная, знойная пустыня, иссушенная бронзовым солнцем, вызывая чувство тоски по дому, поражала сходством с родными прериями и в то же время непохожестью на них.

Откуда-то из-под земли - а по сути дела, как он чуть позже рассмотрел, из маленького пятнышка между двух набежавших друг на друга холмов, - из крохотной деревушки показался столб пыли, в центре которого катилась запряженная волами телега. Отдаленный скрип колес по мере приближения телеги превратился в настоящий визг; Тарвину был хорошо знаком этот звук: когда груз, шедший в Топаз, спускался под уклон, приходилось нажимать на тормоз и раздавался жуткий скрежет. Но здесь не было никакого груза. Колеса представляли собой распиленные комли деревьев - по большей части необработанные и незакругленные. Четыре не очищенных от коры жерди скрепляли углы телеги, сетчатые борта которой были сплетены из волокон дерева какао. Два буйвола, чуть покрупнее ньюфаундлендов, но меньше, чем коровы олдернейской породы*, тянули телегу, в которой нельзя было бы уместить и половину груза, обычного для лошади.