– Твёрдая мужская рука, вот чего не хватает в этом доме! – изрекает этот алкоголик, нависая надо мной.

– Так-то так, – вздыхает мать, усаживаясь на скрипучий стул.

– Мам, очнись, мам, – почти кричу. – Он не имеет права! Не имеет!

Всё происходит очень быстро. Первый удар, второй. Шея, спина. Я наивно полагала, что самое страшное позади, но боже, как же я ошибалась! Сидя на полу и закрывая руками лицо, я думала лишь об одном: не выдержу. Больше не смогу… Просто не смогу и всё.

– Прекратите! – срываюсь на крик, когда ремень обжигает кожу через ткань свитера.

– Ничего, мы, – хлещет меня по ногам, – научим тебя уму-разуму!

– Маааам! – зову её отчаянно.

Она вроде как порывается ко мне, но Валера велит не вмешиваться в процесс воспитания. Мол, ему, бывшему вояке, выросшему на таких методах, виднее, как «вправлять детям мозги».

Я шумно втягиваю воздух, задыхаясь от невыносимой боли. Меня будто жалят сотни ос. Одновременно.

Слышу треск стекла. Убираю руку, чтобы посмотреть на часы, единственную вещь, доставшуюся мне от отца. И это я делаю очень зря. Валера, увлечённый процессом, не успевает среагировать. Бляшка ремня попадает прямо по лицу. Защищая голову, отползаю в угол.

За что мне все эти круги ада? За что? Так больно, что кажется, умру… Моему телу сегодня итак досталось, а теперь ещё и это.

Терплю, стиснув челюсти. Проклинаю мать. Впервые в жизни проклинаю, люто ненавидя. И смиренно жду. Жду, когда всё это закончится.

К слову, Валера расходится ни на шутку. Лупит так, что я, в итоге, охрипшая, падаю на пол. Мать, в какую-то минуту встрепенувшись, оттаскивает ирода, в глазах которого читается нездоровое удовлетворение.

Не знаю, сколько вот так лежу… Кожа пылает огнём, щеку нещадно печёт, но я не плачу. Не позволяю себе. Пялюсь в одну точку до тех пор, пока в коридоре не становится тихо.

Хочу закрыть глаза и больше никогда не открывать их. Не чувствовать запах дешёвого алкоголя и гадкого, удушливого табака. Не видеть этот омерзительный притон. Пьяную, еле ворочающую языком мать и тот хаос, в который она превратила нашу жизнь.

Какое-то время спустя женщина, называющая себя моей матерью, шаркает резиновыми тапками по старому, облезшему линолеуму. Она молча проходит в кухню, но спешит не ко мне, а к бутылке. Сначала, судя по всему, пьёт сама. А потом…

Я слышу характерный звук льющейся жидкости. И вижу стакан, который она ставит на пол прямо передо мной.

– Ты это… Подумай, Ляль, над своим поведением, – добивает меня будто пулей из пистолета.

Удаляющиеся шаги. Щёлкает заедающим выключателем. Гаснет свет. Не только в этой комнате. Но и у меня внутри. Впервые за много лет я сомневаюсь в своих силах и думаю о том, что ничего у меня не получится.

С размаху бью ладонью по стакану. Он валится, расплёскивая по полу водку. Катится в угол. В нос ударяет характерный запах спирта. Им пропитана эта затхлая квартира. Им отравлена моя мать. Им изуродована моя жизнь…

– Ляяяль, – тоненький голосок сестры вырывает меня из плена тёмных мыслей.

– Малыш…

Ульяна подбегает ко мне. Начинает горько, но почти бесшумно плакать. Этому она давно научилась. Мать не терпит истерик и показательных концертов.

Девчушка тянет меня за руку, заставляя встать. Неимоверно тяжело сейчас оторвать своё ноющее тело от холодного пола. Вцепившись в ладонь, Уля тащит меня в нашу с ней комнату. Запирает на щеколду дверь и укладывает в кровать. Набрасывает на нас тёплое одеяло. Прижимается к моей груди и вздыхает. Так тяжко, что сердце рвётся на куски.

– Тебе больно, Ляль? – касается маленькой ладошкой рассечённой щеки, и я невольно вздрагиваю.

Но разве сравнится эта физическая боль с той, которую я испытываю внутри? Искалечено не моё тело. Искалечена моя душа.

– Нет, – я морщусь, но не двигаюсь.

– Тебя долго не было, Ляль, – чертит пальчиком линию на коже. – Я забоялась!

– Прости меня, милая, прости, – крепко обнимаю сестрёнку, утыкаюсь носом в её волосы и, наконец, даю волю слезам. – Никто… никто тебя не обидел?

– Нет, – шепчет она так тихо, будто боится, что нас услышат. – Мама сказала, что надо поиграть: закрыться и сидеть мышкой.

Тяну носом ставший густым воздух.

– Я сидела, Ляль.

Судорожно рыдаю, вытирая обжигающие слёзы рукавом чужого свитера. Свитера того человека, кого я всем сердцем ненавижу. Свитера, который пахнет совсем иначе, чем моя жизнь.

Он пахнет так невыносимо прекрасно. Свежестью, кедром, смолой и корицей…