Пленные смотрели на Шапошникова и Иоффе спокойно и с любопытством.

– У них студенческая дивизия... И сами они студенты третьего курса... переводил Иоффе.
– Философы? Галльского университета.

– Спросите: что, у них уже студентов в армию берут?

– Нет. Они добровольно. Каникулы. А то война без них кончится.

– Ну и народ...
– удивился Шапошников.
– В каникулы воевать... Как будто война это прогулка.

– Вот, посмотрите, что это такое, - протянул Бакиновский Иоффе маленькую книжечку.
– Устав, наверное?

Иоффе полистал, вчитался.

– Это памятка по борьбе с нашими танками типа Т-34...
– и посмотрел на Шапошникова.

– Как? Не слышал, что у нас есть такие танки...
– удивился Шапошников.
– Бакиновский, доставьте их в штаб дивизии и быстро обратно.

Один немец что-то громко и весело сказал.

– Что он говорит?
– спросил Шапошников.

– В Москве они будут раньше всех своих приятелей, - перевел Иоффе.

– К телефону, товарищ капитан, - позвал Шапошникова лейтенант Денисенко, начальник связи полка, - кажется, комиссар дивизии.

– Слушаю, товарищ полковой комиссар... Да, пришли, десять человек... Да куда же их в бой - люди пожилые, необмундированные, кроме того, у нас и свои, штатные политработники есть. А эти даже людей наших не знают...
– и, после паузы, со вздохом, - слушаюсь, есть.

– Кто это? Канцедал?
– спросил Наумов, когда Шапошников закончил разговор.

– Да. Обругал... Ну что ж, забирай этих политбойцов и распределяй по ротам.

Как не хотелось Шапошникову брать этих людей в полк... Посылали их почти на верную смерть. Мало того, что пожилые, в штатском, совершенно не знают военного дела, вряд ли умеют не то что стрелять, но и окапываться. И кадры ценные: секретари райкомов, работники партийных органов. Но приказ есть приказ...

А через полчаса комбаты начали организовывать новую атаку на Милославичи. Комиссар 771-го стрелкового полка Петр Васильчиков, по своему обыкновению, с первых же минут боя ушедший в боевые порядки, снова обошел цепи бойцов, стараясь не обращать внимания на свистевшие над головой пули.

– Ребята! Сейчас в атаку - подтянуться, собраться! Немец нас боится! Бросок и - в Милославичах! Дружнее, ребята, выше головы!

И там, где прошел Васильчиков, взводные и политруки рот тоже подползали то к одному, то к другому, что-то говорили, и отползшие, было, от цепи бойцы возвращались к передней линии и настраивались, что вот сейчас надо будет подняться вместе со всеми.

И по сигналу ракеты и командам ротных и политруков изломанные и изреженные сцепи, сначала не все, поодиночке, потом группами, и, наконец, ротами поднялись и побежали навстречу залегшим в лугу и во ржи гитлеровцам. Падали, спотыкались, снова поднимались, перебежками, стреляя на ходу - на все более плотный и убийственный огонь.

Все ближе первые сгоревшие до печных труб остовы домов, но и все реже цепи и винтовочный огонь...

Васильчиков, с винтовкой наперевес, то впереди, словно он искал смерть, то чуть приотстав, подгоняя робких, побывал за час почти во всех ротах батальонов Московского и Осадчего.

Лейтенант Вольхин со взводом, потерявший за ночь и утро шестерых бойцов, стреляя на ходу по отбегавшим фигуркам немцев и падая то и дело пули свистели и над головой, и по сторонам, - в один из моментов упал перед трупом немца в коротких запыленных сапогах и поймал себя на мысли, что в таком исступлении он еще не был никогда. Наверное, если бы он был ранен, то и тогда продолжал бы стрелять и бежать.

Позади и по сторонам лежали убитые в атаке бойцы их роты, и было их уже больше, чем живых. А до Милославичей оставалось еще метров триста, и оттуда с окраины поднялась навстречу цепь автоматчиков.

"Не меньше роты... Собьют...", - оглянулся по сторонам Вольхин.

От роты оставалось в живых не более пятидесяти человек, да и те лежали, кто как, некоторые за телам своих погибших товарищей, а иные окапывались лежа, отложив винтовки. О том, чтобы поднять сейчас людей в атаку, не могло быть и речи.

Голоса своего ротного Вольхин не слышал с начала атаки и не знал, жив ли он, или тоже среди убитых.

– Ну что, лейтенант, где твои люди?
– услышал он за спиной хриплый голос парторга полка старшего политрука Наумова.

– Мои люди все здесь, десять человек нас осталось, - поднял голову Вольхин.

Гитлеровцы, видимо, это была действительно свежая рота, растянувшись цепью и набрав между собой уставные интервалы, шли быстрым шагом, щедро поливая все перед собой автоматным огнем.

По ним вели редкий винтовочный огонь, но то ли целились плохо, то ли глаза и руки устали от напряжения, но немцы шли и шли, как заговоренные.

– Эх, стрелки...
– прочно упершись в землю раскинутыми ногами и передергивая затвор, пробасил Наумов.