– Женщина, – неохотно ответил кансамах. – Умерла сегодня ночью, в сарае.

– Голод? – спросил Инсур.

– Не знаю. Горячка, должно быть. Пришла издалека… С нею была девочка.

Трудно было поверить, что под платком лежит труп человека, – что-то узкое и тонкое, точно две-три брошенные сухие веточки, едва приподнимало смятую ткань.

Инсур шагнул к стене сарая и остановился. Узор каймы на платке – черные и красные павлины по белому полю – показался ему знакомым.

Инсур вгляделся. Что-то толкнуло его в сердце, он подошел ближе и наклонился над трупом.

– Откуда эти женщины шли? – спросил он сдавленным от волнения голосом.

Никто не ответил ему: кансамаха не было во дворе.

Инсур постоял, словно не решаясь, потом отдернул платок.

Несколько секунд он стоял недвижно и глядел в лицо мертвой. Никого не было во дворе, никто не видел муки, исказившей лицо Инсура.

Потом он прикрыл лицо покойницы белым сари и отошел.

– Батма! – сказал он. – Вот как мне пришлось увидеть тебя снова, Батма!..

Он стоял долго, точно забыл, что ему надо итти дальше.

Кансамах снова вышел во двор.

Инсур спросил его:

– Ты говоришь, с нею была девушка?

– Да, лет тринадцати… Она уже ушла.

– Какая она была? – спросил Инсур с жадным любопытством.

– Чернобровая, красивая, только очень худая.

– Имени не знаешь?

– Нет. Она сказала только, что они идут издалека. Из Раджпутаны.

– Да, – сказал Инсур, – Раджпутана…

Он долго стоял в воротах.

– Куда она пошла? – спросил Инсур.

– На юг… далеко! – махнул рукой кансамах. – Я дал ей риса на дорогу.

Инсур всё еще стоял в воротах, точно ему не хотелось уходить.

Потом он подтянул свою сумку, потуже завязал ремешок у пояса.

– Уходишь? – спросил кансамах.

– Да, – сказал Инсур. – Прощай.

Он свернул из ворот направо, к реке, и остановился.

– Ты дал ей риса на дорогу? – издали крикнул он кансамаху. – Да пошлет тебе судьба удачу в твоих делах, кансамах!..

И он пошел дальше на север.

Труден и долог был путь Лелы.

Иногда, присев на камень у дороги, она пела:

Лела шла вдоль Большого Колесного Пути, тропкой для пешеходов, и навстречу ей, и мимо нее весь день шли люди, тащились телеги, скакали конные, с гулким топотом бежали слоны, позвякивая колокольцами под толстой шеей. Носильщики бегом проносили на длинных шестах носилки под ковровым навесом. Офицер-саиб скакал на коне, и слуги бежали рядом, не отставая от коня.

– Дорогу саибу!.. Капитану-саибу! – кричали слуги.

Завидев издали ковровые носилки саиба, Лела уходила подальше. «Не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем», – помнила Лела слова кансамаха.

– Дорогу саибу!.. Могущественному саибу!..

Стоял май – знойное время года. Дожди еще не начались. Пыль клубилась над Большим Колесным Путем, огромным дымным облаком постоянно висела над дорогой.

Только в полдень приникала к земле пыль, затихали крики. Люди широким лагерем располагались по сторонам пути, отдыхали в тени повозок, спали. Когда жара спадала, шли и ехали дальше.

Не раз пряталась Лела за дерево или большой камень, завидя издали старика в высокой факирской шапке. Не тот ли это старый страшный факир, который изуродовал ей лоб своим трезубцем?.. Навстречу шли факиры со змеями, с обезьянами, с медными шарами. Факир с цепью, факир с деревянным ящиком, факир без руки, – факира с трезубцем не было.

Мешочек с рисом скоро опустел. «У крестьянина проси, у райота, он сам беден, – подаст», – наказал Леле кансамах. Долгий жаркий день она брела без еды, потом, решившись, свернула с дороги в поле.

Крестьянская семья работала на вскопанном участке. Райот, согнув худую спину, осторожно выбирал руками сорные травинки с поля, чтобы ни один росток риса не пропал на его клочке земли. Две маленькие девочки, продев палку под дужку тяжелого деревянного ведра, с трудом тащили воду, чтобы полить драгоценные всходы. Крестьянка-мать сидела, отдыхая, прислонившись к высокому колесу арбы.

Лела подошла и низко поклонилась крестьянке.

Женщина вынула из тряпок плоский ячменный хлеб, коричневый от примеси пережженной травы.