Коптев молчал.

— Скажите: когда? Ночью?.. Утром?.. Недавно?

— Тогда же… На самой дыбе… — тихо ответил офицер.

Сидящий Львов вдруг пригнулся, как от удара, и глухое рыдание огласило камеру.

Чрез сутки по приказу самого властного в столице сановника — графа Миниха заключённые Пётр Львов и его сестра были освобождены… Но их радость была отравлена горем. И к этому горю примешивалось что-то необъяснимое. Это была неотступная, гложущая сердце мысль или соображение: одним днём, даже несколькими часами раньше погибни Бирон — и старик отец был бы жив!

Действительно, приказ регента о допросе с пристрастием был получен Ушаковым в сумерки, но к пытке было приступлено им в полночь, даже после полуночи… В два часа ночи старик Львов потерял сознание от истязаний и скончался… В три часа ночи Бирон был уже государственным арестантом.

И с этой мыслью не могли примириться ни Пётр, ни Соня.

Но если у молодой девушки должны были наступить тотчас же светлые дни — брак с любимым человеком после стольких мучений, — то у Петра Львова горе по отцу усугубилось ещё и другим, новым горем.

— Господи! Что за времена! — восклицал Львов. — Из огня да в полымя.

Едва освобождённый, несмотря на то что он чувствовал себя слабым и разбитым от последствий пытки, он, конечно, тотчас бросился в дом близких, почти родных людей…

«Конечно, тоже не медля венчаться! — думалось ему с грустной радостью. — Батюшка с того света простит, что не дождалися годовщины его кончины. Нельзя: времена неверные… Миних да правительница — те же немцы».

Но когда Львов подъехал к дому Бурцева, то нашёл ворота запертыми и едва добился дворника, от которого узнал нечто, ставшее новым страшным ударом.

Бурцев с внучкой был арестован накануне и увезён…

— Куда? — вскрикнул Львов, цепляясь за зипун мужика, как бы утопающий.

— В ссылку, сказал нам капрал. А куда — не велено ему сказывать никому.

— За что? — снова вскрикнул Львов, но, разумеется, сам он мысленно ответил себе: «Немцы! А он — приверженец цесаревны, а Миних её не любит…»

И, вернувшись домой, Пётр вдруг почувствовал себя совсем дурно. Вечером он был в постели и в бреду.

Всё, сгоряча не сказавшееся, теперь сказалось сразу и шибче: и истязанье на допросе, и душевная пытка, нравственная дыба!

И целый месяц вылежал сильный и здоровый молодой человек от болезни, именуемой белой горячкой. При этом плечи, часть спины, шея и руки сильно опухли. Дыба отзывалась не тотчас, но зато отзывалась долго.

За время болезни Петра Соня при помощи жениха разыскала могилу отца и поставила памятник. Затем, по неотступным просьбам Коптева, она стала кой-что покупать и готовить сама своё приданое…

— Как встанет Пётр Павлович, так сейчас же в храм Божий! — говорил Коптев. — Хоть я и любимец ныне сильного вельможи, чуть не второго российского регента, а всё-таки лучше спешить: времена наши переменчивы. Бог весть что впереди? У фельдмаршала тоже врагов много всегда было, а теперь их ещё больше набралось из завистников.

Выздоровевший Львов, конечно, согласился с этим мнением. И решено было после наступившего уже Рождественского поста венчаться немедленно, не отлагая в долгий ящик.

Впрочем, Львов тем охотнее старался ускорить свадьбу сестры, что ему не на кого было оставить её в Петербурге.

А расставаться приходилось. Львов решил твёрдо добиться, куда сосланы Бурцевы, и ехать за ними, к ним. Теперь у него на свете, по замужестве сестры, оставалось одно близкое существо — Лиза.

Однако все хлопоты и старания выведать что-либо о Бурцевых были безуспешны. На Смольном дворе, у цесаревны, не было никаких сведений об её приверженце, из-за неё, очевидно, пострадавшем, как и с десяток других Петровых старых служак.

В канцелярии нового первого министра, несмотря даже на принадлежность к ней Коптева, ничего добиться не удалось. Миниховские клевреты были, очевидно, хитрее и осторожнее бироновских.

Львов, пожелавший из-за одного лишь любопытства узнать, где находятся Шварц, семья Кнаусов, Лакс и его благодетель Адельгейм, наивно много ему помогший, не мог, однако, ничего выведать. Он узнал только, что Шварц был сначала заключён в Шлиссельбург, но куда девался или сгинул — было неизвестно. Старик Игнат, которого Пётр повидал, нарочно съездив для этого в крепость, объяснил ему:

— Этот злючий немец вряд ли жив теперь… Так злился, так злился, сидючи у меня, что на стенки швырялся… Опасался я его, чтобы как меня не укусил. Ей Богу… Ну, вот, полагаю я — и не ради смеха, — что он от злости лопнул и помер где в ссылке или дорогой.

В разговоре Игнат называл Львова по-старому — Генрих Иваныч. Пётр, ни слова не объяснив ему, пожелал видеть камеру, где содержался его отец… Но это оказалось невозможным. В ней был заключён теперь, по словам старика, «ктой-то из биронщиков» под величайшим «секретом», и к нему никого не допускали. Даже ключ был в канцелярии и пищу ему приносил капрал из Преображенского полка.