— Придержи язык за зубами. Долго ль вырезать!

— Доберёшься цел и невредим до дому, свечку к иконам поставь! — внушительно советовали некоторые из солдат.

Иногда караул отвечал на опросы жителей шутками:

— Стережём, родимые, чтобы рогатку прохожие на дрова не растащили.

— Стоим, глядим, как бы месяц с неба не свалился.

— Начальству лежать надоело, вот нас и поставили.

В иных пунктах Преображенские рядовые, отличавшиеся своей избалованностью, озорством и дерзостью с обывателями, вообще всяким "бедокурством”, воспользовались теперь случаем, чтобы нажиться насчёт перепуганных обывателей.

Озорнее всех действовал в эту ночь пикет, поставленный на углу перспективы и Мещанской улицы, где был целый квартал, за церковью, обитаемый исключительно серым людом, приписными к городу мещанами и крестьянами. Здесь мирные жители, запоздавшие домой, застревали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.

Караул состоял из полдюжины рядовых Преображенского полка, под командою капрала Новоклюева. Командир рогатки, высокого роста, могучий и плечистый силач, спокойно сидел на заборе, а команда составила ружья в козлы и весело болтала. Но вместе с ними стояло тут же около дюжины человек заарестованных прохожих.

Обыватели охали, вздыхали, причитали и молились вслух. Изредка начинали они просить "сударя-капрала отпустить их до дому, клятвенно уверяя, что они ни в чём неповинны. Но капрал Новоклюев отвечал коротко и внушительно:

— Дай полгривны и ступай себе с Богом.

Разумеется, те, у которых деньги были в кармане, тотчас откупались и опрометью пускались домой. Те, у которых, как на грех, не оказалось ничего в кармане, оставались на час, на два заарестованными. Впрочем, иногда капрал соглашался за вознаграждение натурою.

— Кудаев, обращался он к одному рядовому, молодцеватее других: — ощупай этого, может, что и найдётся. Хоть платок шейный взять. А то бери шапку! Мы люди сердечные и сговорчивые. Ничем не брезгуем.

С одного молодого парня, который от перепугу при задержании начал реветь навзрыд, как баба, Новоклюев, ради потехи, велел снять штаны, надеть их ему на голову и завязать на шее. Парень, милостиво отпущенный домой, пустился рысью, но ощупью, спотыкаясь и падая, при громком хохоте караула.

Рядовой Кудаев, красивый малый, лет двадцати пяти, неохотно исполнял приказания капрала. Он был один, из всей команды, рядовым из дворян. Изредка он пробовал просить капрала отпустить кого-нибудь из прохожих без выкупа, но в ответ на это Новоклюев отзывался насмешливо:

— То-то, братец ты мой, видать, что ты не мы... Батька, с маткой денег на продовольствие присылают. Так тебе с дворянского жиру-то да с барского корма — живи, не тужи! А нам, коли не пользоваться всякими обстоятельствами, так и жрать нечего будет.

Замечание Новоклюева было совершенно справедливо.

Рядовые гвардии из простонародья имели, конечно, все средства к существованию, но не имели денег, а потому пользовались всяким удобным случаем зашибить копейку.

Разумеется, когда стало рассветать, Новоклюев отпустил, всю ещё оставшуюся гурьбу заарестованных им обывателей и скомандовал грозно:

— Ну, вы! Пошёл по домам! Живо! Не то расстрел!

На заре улицы Петербурга оживились ещё более, послышался барабанный бой, все рогатки повалили наземь, а пикеты снялись с мест. Прошёл по городу слух, что вся гвардия собирается на площадь перед Летним дворцом. Оба полка, занимавшие ночью углы и перекрёстки города, сошлись, построились и двинулись тоже ко дворцу. Одновременно с ними все другие полки, стоявшие в столице, уже двигались туда же, каждый из своих казарм.

Город, разбуженный барабанным боем, тоже поднялся ранее обыкновенного, и каждый обыватель, видя, что все на ногах, и зная, что на миру и смерть красна, храбро решался тоже выскочить на улицу. Наконец, часам к девяти, перед дворцом стала, выстроившись, вся гвардия, а всё пространство, прилегавшее к плацу, было покрыто сплошь массою народа. Но в чём было дело, что за притча приключилась, что такое стряслось, какое такое событие свершилось — ни единая душа не знала!

Наконец, когда солнце уже поднялось на небосклоне и позлатило дворец, засверкало и засияло в амуниции построившейся рядами гвардии, в эту массу народа невидимкою проскользнула полудогадка, полувесточка из дворца: "Императрице худо!" Гвардия и весь Петербург знали давно, что императрица Анна Иоанновна опасно больна, но, однако, кончины её никто не ждал.

В девять часов на подъезде дворца показался всем хорошо известный и многими любимый фельдмаршал Миних. Сев на коня, он объехал ряды гвардейцев, вызвал начальников, торжественно объявил о кончине императрицы и о том, чтобы приступали немедленно к присяге на верность новому Третьему императору Ивану Антоновичу и новому правителю Российского государства герцогу Ягану Бирону.

Гвардия, простояв более часу под ружьём, двинулась по домам, а затем во всех церквах началась присяга всех жителей. Во всех домах, от палат боярских до маленьких домишек и хибарок мещан, всюду шептались обыватели, всюду смущал всех один и тот же вопрос, одна и та же загадка. Как так? Присягать императору, коему всего только два месяца от рожденья, ещё, пожалуй, дело понятное. Но видано ли, слыхано ли присягать на верность хоть и знатному вельможе и могучему временщику, но всё-таки не царственного происхождения, вдобавок и не русскому?