Я закончил. На первом заседании Государственного Совета я не стремился долго и нудно разговаривать на отрешенные темы. Для таких разговоров есть всякого рода обеды, ужины, просто рабочие встречи. По сути, я лишь хотел задать вектор работы и посмотреть на реакцию моих советников. Все было прогнозируемо и я осознал некоторую оппозицию и уверился в необходимости вводить в Совет еще двух человек, с которыми у меня сложились вполне неплохие отношения, — генерал-адмирала Голицына и генерал-фельдмаршала Салтыкова.

Нужно добиться того, чтобы моими словами говорили, а моими мыслями думали большее количество членов Государственного Совета. И желательно, чтобы эти мысли и слова шли осознанно, а не под копирку, в угоду мне. Нужны соратники и исполнители. Но где столько много взять таких?

*………*………*

Холмогоры

22 июля 1751 года.

— Как Вы, Ваше Высочество? — вопрошал испуганный медикус, прибывший из Архангельска.

— Спаси Христос, божьей милостью, — отвечала Екатерина Алексеевна.

— Мы все перепугались, рад, что обошлось! — облегченно сказал Игнат Пантелеймонович Колчев, работающий медикусом при Архангельском порту.

— Что с тем бедолагой? — спросила Екатерина и, уловив недоумение на лице врачевателя, попросила того: — Позовите, пожалуйста, коменданта крепости, мне нужно с ним переговорить.

Пока еще Великая княгиня хотела проявить христианское всепрощение тому человеку, что организовал потопление лодки, на которой плыла Екатерина. Это было бы ужаснейшее преступление, которое привело бы к смерти двух десятков человек, но Екатерина прощала, причем поражаясь изменениям внутри себя. Она прощала и боялась. Страшась повторения покушения на нее, ничего, кроме показательного смирения, Екатерина не могла использовать. Только смягчить сердце Петра.

Да и насколько это смирение было показательным? Екатерина Алексеевна действительно чувствовала внутри себя нечто убаюкивающее, смиряющее. Она еще не была готова к жизни в монастыре, но эта жизнь ей уже не казалась концом всего, а лишь нежелательным неудобством. Столько молитв, что были произнесены Екатериной за время поездок по святым местам, она и за всю свою прежнюю жизнь не читала.

Коменданта крепости на месте не нашлось. Этот, с позволения сказать, деятель заслуживал покаяния еще более Екатерины. Сразу после того, как в Холмогорах состоялась встреча с Великой Княгиней Екатериной Алексеевной, комендант, преисполненный чувством выполненного и перевыполненного долга, отправился на отдых в отдаленную от Холмогор деревушку, в коей стал чуть ли не самодержцем. Всю работу в крепости выполнял заместитель коменданта ротмистр Никита Миронович Гурьев.

Ротмистр отвечал за снабжение и благоустройство жизни брауншвейского семейства,

Пользуясь своим служебным положением или все-таки ведомый чувствами, а скорее и то и другое, заместитель коменданта крепости ротмистр Гурьев обкрадывал некогда венценосное семейство до такой степени, что, вместо хорошего качества еды и добротной одежды, Антон Ульрих с дочерями и сыновьями получал лишь крестьянскую похлебку. Притом Гурьев не осознавал даже того, что его поступки преступны. Ну как же? У Никиты Мироновича есть жена, четверо детей, любовница. И все они ждут от своего добытчика и кормильца средств для существования. И не такого, как Антон Ульрих с детьми, а хорошего, как у барей. Да и коменданту, который и вовсе мог на службе неделями не показываться, нужно было отстегнуть долю. Потому и голодали те, кто должен был возлегать в палатах петербуржских дворцов.

С неделю назад гарнизон крепости, с вычищенными мундирами, белоснежными буклями, ибо новая форма до этих мест не дошла, стоял смирно перед женой наследника Престола Российского. Тянулись офицеры с ленцой, так, на всякий случай, ибо все вокруг судачили, что Екатерина Алексеевна просто выбирает себе монастырь. А уплыла Великая княгиня в Соловецкий мужской монастырь, так и службы не стало. Зато появились скабрёзные шуточки. Некоторые зубоскальщики сразу же стали сыпать анекдотами про пребывание Великой княгини у суровых островных монахов.

— Ваше Высочество! — услышала обращение к себе Екатерина.

Какой-то служивый, явно не офицер, уже с минуту стоял недалеко от Екатерины Алексеевны, не решаясь обратиться. Солдату понадобилась долгая пауза, чтобы проговорить про себя титулование, он боялся ошибиться и назвать женщину, к примеру, «Сиятельством» или «Величеством». Кто их знает, этих «светлостей да величеств»? То ли дело «Ваше благородие».

— А что, солдат, офицера не нашлось? Тебя прислали? — удивилась Екатерина, можно было подобное счесть как урон чести, если бы не накачанная всепрощением и любовью к ближнему психика Екатерины Алексеевны.

— Так енто, ахвицеры на ентих… экзерсициях, — закатив глаза, словно малый ребенок вспоминает стихотворение, ответил солдат.

— Своею волею приказываю тебе, служивый, привести ко мне того человека, что был доставлен вчера в крепость, — Екатерина говорила с нотками повелительности, от которых солдат постройнел и преисполнился желанием служить.

Пока вели того, кто подрубил днище небольшой лодки со всего двумя парусами, на которой Екатерина плыла в монастырь, женщина вновь думала о себе и о том, что с ней произошло.