Пока мы с Виктором гадаем, для чего такое сооружение могло понадобиться, Дима что-то колдует возле прибора, а затем, забрав его, отходит от нас в сторону метров на двадцать. «Ну, что там у тебя? Скоро ли ты кончишь?» — нетерпеливо спрашиваем мы. «Обождите, на мешайте», — после недолгой паузы объявляет Дима. В ожидании проходит минут десять. Наконец, Дима под ходит к нам и говорит, что прибор дает цифры выше обычного. До сих пор у нас не было случая, чтобы показания радиометра превышали 23 деления на первом диапазоне. Здесь же стрелка прибора лезет за тридцать.

Эта находка нас всколыхнула; в ускоренном темпе двигаемся дальше, делая замеры через каждые пятьсот шагов. Картина пестрая: попадаются участки, на которых радиометр показывает такой же фон, какой мы видели на Чамбе или Ванаваре, но есть места, где цифры замеров заметно превышают полученные до сих пор.

Еще двадцать минут марша. Сквозь поросль молодой лиственницы виднеется обширное безлесье. Сворачиваем вправо, и вот оно, Южное болото! Взобравшись на высокий торфяной вал, окаймляющий топь, несколько минут молча осматриваемся по сторонам. Вот оно, это место! Сколько раз мы искали его на картах, сколько раз каждый из нас во сне и наяву пытался представить себе нехоженую глушь, где нашел свой конец гость из Вселенной. Сколько раз мы сомневались в том, хватит ли сил и возможности добраться сюда!

И вот — дошли. «Дошли! — говорит Виктор Краснов, откидывая накомарник и доставая из футляра походную кинокамеру. — Теперь, считай, полдела сделано».

Поставив меня таким образом, чтобы тень от моей фигуры заслоняла солнце, Виктор начинает киносъемку. Перед объективом киноаппарата медленно проплывает огромная, несколько километров в поперечнике, заросшая высокой болотной травой топь, на гладкой, как блин, поверхности которой там и сям торчат чахлые кустики карликовой березы. На востоке она доходит почти до подножья синеватых конусов холмов, на севере — окаймляется морщинистыми валами торфяников, на юге — уходит куда-то вдаль и теряется за густым частоколом мелколесья. Съемка кончена. Освободившись, я спускаюсь с вала и пытаюсь определить, действительно ли эта топь такая топкая, как об этом говорят. Осторожно, почти ощупью, прохожу десять, пятнадцать шагов… Под ногами начинает хлюпать вода, грунт зыбко колеблется… Нет, ну его к богу, такое удовольствие. Выбираюсь назад на берег и вижу, что Виктор с Димой уже надевают рюкзаки.

Снова на тропе. Все чаще и чаще попадаются следы работ экспедиций Кулика. То на нашем пути окажется раскопанная воронка, то обширная, наполовину утонувшая в болоте гать, то встретится пень со следами ударов топора. Где-то вблизи должны быть Избы. Перейдя по гати топкое болото, выходим на высокие красноватые бугры сухого торфяника. Виктор опускается на землю, вытаскивает карту, водит по ней пальцем и приходит к неожиданному выводу, что Избы мы уже прошли. «Не иначе, как на озеро Чеко порем», — заключает Виктор свой оптимистический прогноз. Решаем: идем вперед еще полкилометра. Если Изб не будет, поворачиваем назад, к Южному болоту, и начинаем поиск сначала. Спускаемся с холма, переходим гать, вступаем в густой смешанный лес. Но что это темнеет там, в стороне, среди стволов сорокалетних крепышей?

«Дошли!» — вторично раздается дружный возглас, и винтовочный выстрел, разрывая дремотную тишину июльского полудня, вспугивает полусонную птицу, нахохлившуюся на крыше избы Кулика.

Открываем дверь, входим в крайнюю избу. Пусто. Сквозь небольшое застекленное оконце скупо пробиваются лучи дневного света. Посредине — массивный, грубо сколоченный стол, несколько табуреток, в глубине комнаты дощатые нары, у окна — небольшое сооружение, напоминающее письменный столик. Над окном — плакат конца двадцатых годов «Добыча торфа ручным способом»: благообразные и чинные крестьяне, в посконных рубахах с цветным пояском, в фетровых шляпах и в лаптях, лопатами режут торф. Заходим в соседнюю избу. Здесь, видимо, была лаборатория: полки, заставленные пузырьками с реактивами, на стене календарь; если верить ему, — сегодня 31 августа 1930 года.

1930 год… Я тогда учился ходить. Димы Демина не было еще на свете и вряд ли даже Плеханов помышлял о метеоритах. А люди уже работали здесь.

О Кулике написано много, но для того, чтобы понять, кем он был, нужно побывать здесь. Надо увидеть просеки, прорубленные в тайге, проложенные через болота гати, астропункты, установленные на вершинах гор, избы и лабазы, построенные в дебрях, посмотреть своими глазами буровые установки, водоотливные помпы, груды шанцевого инструмента — все то, что везли и тащили сюда за восемь с лишним сот верст с Тайшета и Кежмы. И все это, аккуратно смазанное, законсервированное, уложенное в просторном крытом помещении, терпеливо ждет своего хозяина.

Но давно погасли угли в железной печурке, и на дворе не 1930-й год, а пятьдесят девятый год, и слишком далеко уехал Леонид Алексеевич Кулик, чтобы когда-нибудь снова вернуться назад.

На столе находим записку. Два месяца назад здесь были геологи. По старому путевому обычаю, они бесхитростно пишут о себе, о своем трудном пути, о том, что им предстоит еще быть в ходке вплоть до 15 октября, и желают тем, кто прочтет это письмо, попутного ветра и короткого маршрута.

Прочитав, оставляем записку на столе, там же кладем свою и трогаемся в обратный путь. Теперь идем медленно: Дима держит радиометр все время включенным и взволнованным голосом время от времени сообщает его показания. Цифры идут повышенные.