Шрифт:
Взаимное удовлетворение и все.
Возраст, когда все кажется зыбким, преходящим, непостоянным, когда все открываешь, сравниваешь, утверждаешь и отвергаешь.
И меня испугало то, что на этом все кончится, и мы лишь изредка будем вспоминать полусвет, бананы, и эта темная потом комната, где мы были вдвоем, с ее теплом и шорохами улетит, подхваченная временем, в туман.
Если это меня напугало, значит, Ленка нужна была мне не только как женщина…
Я лечу в голубоватом пространстве, распластавшись, как пловец, отдыхающий на морской волне, луна уплывает от меня вправо.
Вижу Землю — она многолика, и в разрывах окутавших ее облаков мелькают то глубокие морщины мудрого старца, то пылающее лицо воина-печенега, то глаза юной красавицы.
Много ли я знаю о Земле, чтобы судить о ней? Мой далекий праотец оставил своим внукам камень с клинописью. Все, что я прочитал, увидел и услышал в каменном эквиваленте, составило бы Арарат. С чем тогда сравнить то, что знали и оставили Эйнштейн, Бор, Курчатов, — с великим Уральским хребтом, Кордильерами? Я бы мог приобщиться к этим кладовым знания, всматриваясь в узкие щели, но я видел потные следы чужих лбов и уступал место другим. Технический прогресс опережает информацию о нем, а данные о некоторых передовых отраслях поступают лишь в несгораемые шкафы стратегов. А мне захотелось пробовать самому, находиться в непосредственном соприкосновении.
Чья же вина в том, что мой бумажный кораблик, спущенный на голубые потоки зеленой долины, где мы с Наськой искали лишь вкусные травы, плыл так долго, не находя пристанища?
Взрослые, занятые своим, только изредка замечали его и, толкнув к быстрине, торопились дальше. Сложенный из чистой бумаги, в конце плавания он оказался испещренным истинами, вопросами и кляксами. Я поднял его — это было в те дни, когда мы входили в навязанные нам роли атомников, и прочитал каракули истин и вопросов своими и чужими глазами. Сопоставление — метод познания самого себя и окружающего, и я жил несколькими жизнями, многократно. Я придумывал достоинства тому, кого играл, присваивая их, когда забава превратилась в серьезное.
Серьезное — это было нечто вроде сравнительного анализа и отбора определенных качеств. Сначала условность игры развлекала, и мы барахтались в массе смешанных, положительных и отрицательных качеств. Потом как будто игра кончилась, но она стала частью нашего бытия и сознания, только не каждого. Отбор качеств продолжался, но уже по ранее заданной программе — наследственной.
Конечно, маловероятно, что англичанин находился именно на борту подводной лодки, на которой мог служить отец. Литератор вряд ли использовал бы вообще всю эту историю с англичанином в качестве детали сюжета. Он бы подумал о критиках. Я читал о двух сценаристах, которые не ввели в фильм некоторые подробности из жизни разведчика: правда жизни в воспроизведении оказалась почти фантастической.
Видимо, потому, что существует критерий правдоподобия.
Так или иначе, я готов поверить, что один из двоих, оставшихся в аварийной лодке, был моим отцом. Я просто хочу, чтобы это было так.
Я опускаюсь к земле, покидаю лунное безбрежье — вон мерцают огни, островками, которые обжиты людьми. Я старик, прожил много лет, но не до конца понял людей. А что, если бы люди достигли полного понимания всего и не осталось ни одного вопроса? Остановка? Дальше некуда? Кто-то повернул бы назад…
И все — я лежу на койке и ощущаю жесткость матраца. Стены сомкнулись за мной, вижу оконную раму и темные ветки тополей, шевелящих листьями. Рядом тумбочка, я достаю из нее рукопись Деда.
В одном журнале констатировали три смерти — для небольшого произведения многовато, в другом усмотрели несоответствие взглядам, основанным на вере в преступника. В третьем… Есть журналы А, Б, В… «Аз, Буки, Веди», — как я произносил, изучая морзянку. А есть еще журналы Л, М… И у меня уже нет времени развозить по ним рукопись.
А начальник смены, наш Капитан, никому ничего не сказал, даже мне. И мне почему-то хорошо и легко оттого, что он так поступил. Наверно потому, что молчаливое раскаяние избавляет человека от объяснений, а того, кто видит это, — от словесного прощения.
Только как долго он будет носить в себе раскаяние, равносильное казни? Или это была вспышка, которая сменится самоуспокоением?
Я взял авторучку. Я пишу.
«…Лейтенант обошел всех рыбаков с их скудными уловами и, почувствовав разочарование и усталость, повернул обратно, к городу. Сугробы, круто обрывающиеся у тропинки, будто излучали синеватое сияние, и оттого, что лейтенант долго смотрел на них, морозно защипало в глазах, он заморгал, чувствуя, как слипаются ресницы.
Остановился он, когда впереди, шагах в трех, показалась темная калитка — дорожка к ней была недавно расчищена и подметена.
Он удивился, подумав, что по пути к реке калитки он не видел, как не видел и домов поблизости. Выходило, что пошел он другой тропинкой, не разобрав в сумерках. Но — что за наваждение? — его толкало открыть калитку и войти в этот бревенчатый, на треть занесенный снегом дом. Он против своей воли, внезапно и болезненно вспотев, отворил калитку и приблизился к крыльцу.
Узкая, до блеска натертая полоска бычьей кожи свисала из неширокого отверстия в двери — лейтенант дернул за нее и услышал стук щеколды.
Дверь подалась, и он очутился в темных сенях. Все больше теряясь, но не в силах сопротивляться внутренней подсказке, он постучал по железной ручке двери избы. Дверь была обита войлоком и прохудившейся клеенкой, и лейтенант не слышал шагов. И когда дверь приоткрылась, он чуть отпрянул и запустил правую руку в карман, снял пистолет с предохранителя.
Женщина лет сорока, закутанная в черную шаль, что-то говорила ему, но он видел лишь, как медленно шевелятся в полутьме ее узкие, бескровные губы. Потом женщина отпустила дверь и ушла, а лейтенант переступил высокий порог и замер в передней. До него донесся слабый мужской голос, затем женский шепот. Наконец женщина снова показалась, немного постояла, безучастно рассматривая лейтенанта.
— Проходи, мил-человек, — пригласил лейтенанта мужской голос из-за дощатой перегородки.
Лейтенант стукнул сапогом о сапог, направился вперед. За перегородкой, в углу, освещенном неяркой керосиновой лампой и крохотным, чадящим пламенем лампадки, на кровати лежал человек, в котором лейтенант с трудом угадал беглеца.
С бритыми неумелой рукой впавшими щеками, выпуклым белым лбом, он, казалось, сошел с древнерусской фрески.
— А-а, гражданин лейтенант, — сказал он, и глаза его потеплели. — А я ведь про вас думал как раз, будто чувствовал, что вы где-то около…
Чистое наваждение, но лейтенант, пересилив беспокойство, улыбнулся лежащему в постели человеку.
— Вот с тех пор и занемог, — продолжал беглец, следя за лейтенантом измученным взглядом, и добавил, поглядев в сторону печи, где возилась женщина: — При ней все можно — совсем туга стала на ухо… Муж ее, шурин мой, дожидался тогда в лесу, когда я деру дал, гражданин лейтенант… Увидел я: вы — без овчарки, ну и подсунул шурина своего, чтобы время выиграть… Шпокнули вы его, а мне будто по сердцу картечью полоснуло, да не так шибко, чтобы сразу туда…
И он ненадолго перевел свой горящий взор на потолок.
— …Беды большой нет, что он пулю из-за меня схлопотал, — снова заговорил он. — Мужик невидный был, неслышный, но честный работяга… А я надломился… От душевной казни слег, гражданин лейтенант… Это вам, должно быть, самим понятно… Столько зла натворил, что бог не принимает душу…
Для лейтенанта было мучительно сознание общности их страданий, он сидел, низко опустив голову, вспоминая белые снега, занесшие поляну, свою квартиру, где не было сна и уюта. Но он выпрямился, осторожно дотронулся до темной руки умирающего…
Через два дня лейтенант прямо с безлюдного кладбища свернул на большак и сел на попутную машину.
Он ехал, и ему хотелось поторопить осторожного шофера, хотелось лететь сквозь сумрак бурана, чтобы скорее попасть в колонию. Он ехал в колонию, как в чистилище, предвкушая ощущение легкого опьянения и пустоты, когда он, окруженный потрясенными сослуживцами, во всеуслышание сделает признание. Только иногда наступало короткое затмение, и лейтенант боязливо думал, как бы это чистое сияние, которым он был озарен, не рассыпалось, не улетучилось. Скорей, скорей!..»
Вот и все. В рукописи Деда я ничего не тронул, не вычеркнул ни абзаца. Я только нарисовал маленькую галочку на чистом поле страницы в том месте, где должна оборваться прежняя концовка. И прикалываю свою мистификацию, написав, сверху: «Второй вариант». То, что я сделал, называется подделкой, но ведь усердно подделанные документы не менее правдоподобны, чем настоящие…
К утру меня стошнило. Я сполз с койки и, стоя на четвереньках, старался попасть в плевательницу. Руки и ноги тряслись от напряжения и слабости. Я задыхался от приступов рвоты, а глаза заволокло плотной красной пеленой. Когда все прошло, я снова забрался на койку. И поразился внезапному желтому рассвету за окном. Лучи солнца, еще остававшегося за горизонтом, преломлялись в мельчайших частицах тумана. И было впечатление холодного, неподвижного зноя, которое создают в театре осветители и декораторы.