Она не дышит, чтобы услышать мое дыхание. Я тоже не дышу и слушаю ее, и мы лежим в тишине, пока не начинаем задыхаться. Потом почти одновременный вздох, шумный, во всю грудь, словно только что вынырнули из воды.

— Ленка, — говорю я, отдышавшись. — Тебе нравился какой-нибудь мальчик?

И мне показалось, что она вздрогнула, когда я сказал это.

— Почему ты спрашиваешь об этом сейчас? — обиженно проговорила она.

— Так, — сказал я. — Интересно…

— Нравился…

— Ну и как?

— Ничего. Он мне очень нравился. А когда человек так нравится, он — божество.

— Он в самом деле был таким?

— Мы опоздали на электричку за городом и остались ночью одни… Он на меня кинулся, как варвар… Чуть руки не поломал мне… Я убежала и до утра просидела под деревом.

Я протягиваю к ней руку, и пальцы погружаются в волосы Ленки. Она вздрагивает, прячет голову, тычется горячим лицом в шею.

Она ничего не знает.

Во мне нет того, что бывало раньше, когда я прикасался к ней, ощущал ее тепло, запах.

Сейчас только цветная мысль в голове, как при ударе в затылок, что все осталось по-прежнему, и только во мне что-то изменилось, и у меня немое, стерилизованное тело.

— Ленка, — говорю я. — Ленка, ты ничего не знаешь…

Ее руки крепко прижаты к моей спине, под упругой, горячей грудью сильными толчками бьется сердце. Она дышит мне в шею, и это начинает меня раздражать. Я чувствую, что еще немного, и я оттолкну ее от себя, наговорю грубых слов. Могла бы выбросить романтику из головы, не лезть в добровольные жертвы.

Но Лена приподнялась и посмотрела на меня. В затененных глазных впадинах — две дрожащие светлые точки. Одеяло сползло с ее мягко светящихся плеч, и она осталась сидеть с согнутыми коленями. Ветер колыхнул занавески окна, стало светлее, и Лена прикрылась.

— Приснилось однажды, будто мы спали вместе, — сказала Ленка. — Просто лежали и все… Можно, я еще полежу Сергей?..

Теперь было все равно. Пусть лежит себе хоть до утра. Никто слова не скажет, все знают, что из этого ничего не получится. Женская и мужская особи в одной постели делают вид, что им хорошо. Ей девятнадцать, ему двадцать один.

И вдруг я почувствовал, что плачу.

И не только я один, Ленка тоже плачет.

Койку я придвинул к самому окну и лежу на раскрытой белой постели, разбросав в стороны руки и ноги, глядя на луну, подернутую серебристой кисеей перистых облаков… Я так долго не свожу глаз с нее, что постепенно ощущение замкнутости в четырех стенах пропадает, и я пускаюсь в свободное медленное парение. Четкий круг луны холодного белого накала увеличивается и звезд больше, одна ярче другой. Ни запахов кругом, ни холода, ни тепла, ни ветра и ни звука — эфемерная среда, где мне оставлены одни лишь глаза.

Эффект вознесения так правдоподобен, что я чувствую отрешенность и одиночество. Я обращаюсь к земным образам, ворошу память, вылавливая прежние впечатления. Преодолеть земное тяготение еще не значит вырваться из плена земного бытия.

Я вспоминаю тихую московскую квартиру, белые крыши домов, смутно обозначенных в продолговатом проеме окна, лампу на столе и бутылку вина, возле которой лежат бананы.

И лицо Ленки, освещенное снизу, отчего нос казался вздернутым и коротким, глазные яблоки настолько прозрачными, что я мог рассмотреть золотистые волоконца сетчатки. Мы пировали тогда вдвоем, проводив ее родителей за город с ночевкой. Я был во фланелевой расстегнутой рубахе, Ленка — в домашнем халате. Халат был староват и тесен, и пуговицы возле колен расстегивались так часто, что мне надоело отворачиваться, и я перехватил Ленкину руку, когда она принялась их застегивать бог знает который раз. Кажется, что она ошалела от этого и испуганно глянула туда же, куда смотрел я, — на свои колени.

Потом я измерил взглядом расстояние до тахты и потянул Ленку за руку. Она ничего не сказала и не отдернула руку, только зрачки расширились, согнав золотые волоконца.

Я уже потянулся к лампе, чтобы потушить ее, но что-то остановило меня, и я опустил голову и глупо рассмеялся.

Все было близко к тому, что случалось прежде, когда я оставался наедине с женщиной. Так было дважды, и оба раза в веселой компании, где связь с окружающей действительностью упрощалась, приближаясь к первобытному уровню. Были стаканы, предназначенные для питья, стулья для сидения, крыша над головой, чтобы сверху не капало.

Вещи в их прямом назначении, женщины и мужчины, занятые лишь тем, чтобы сбросить легкий груз условностей и предрассудков.

Полусвет, затухающий разговор, перехваченные взгляды, колени, сходящиеся полукружьями, — внешние факторы раздражения, и мозг затуманивается, лишаясь посторонних мыслей…

И я рассмеялся тогда, отпустил руку Лены, еще не зная сам, почему это сделал.

Или я недостаточно много выпил, или мной руководили только что усваиваемые нормы миропорядка, предписывающие сначала бракосочетание, а потом близость с женщиной. Или не то и не другое, а внезапно пришедшее в голову сравнение того, что было у меня со случайными женщинами, с тем, что могло случиться?