Шрифт:
Солнце восходило, медленно пробиваясь сквозь желтизну собственного сияния. Его четкий круг напоминал сечение раскаленного стержня. Я смотрел на него в упор, ощущая, как теплеют и увлажняются глаза. И солнце стало колебаться, оплывать, желтые, дрожащие волоконца, отделяясь, летели во все стороны от эпицентра. Когда я, устав и наплакавшись от света, перевел взгляд на землю, все было до неузнаваемости плоско и негативно. Черно-белое мерцание длилось с минуту, потом проступили прежние краски, радостно, как внезапное открытие, что все кругом постоянно и долговечно. Я слышал: где-то за стенами бранились, мыли полы, смеялись, рвали бумагу, и уже совсем отчетливо прозвучал клокочущий унитазный гром.
За забором мелькнуло белое, я приподнялся и увидел пару: девушка лет восемнадцати несла охапку зацветшей черемухи, на плечи наброшен черный мужской пиджак, рядом вразвалку шагает он в расстегнутой на груди красной рубашке.
День начался и суетливо набирал скорость: хлопали двери, возле дырявой бочки под водосточной трубой дрались воробьи, дымился мокрый от росы забор. Я слушал и смотрел, и, по мере того, как убыстрялся ритм нового дня, во мне скапливалось, росло ожидание. Оно угнетало и обнадеживало, время от времени напоминая о себе колючими вспышками в груди.
Я даже забыл поздороваться с Зинкой, без стука влетевшей ко мне, только улыбнулся и тут же забыл, что она здесь и убирает комнату. Забравшись на подоконник и насвистывая, я глядел на розовую дорогу из города. Что-то должно было появиться на ней, но я пока видел лишь автобус, сверкнувший ветровым стеклом на повороте. Он прокатился, подняв розовую пыль.
Взявшись за раму, я высунулся наружу и зажмурился — окна профилактория пылали, отражая солнце. Столько солнца всюду — оно даже в тополиных листочках, на острых кончиках заборных досок, в серых перышках воробьев.
Кто и что может противоборствовать солнцу, его могуществу, непостижимой и таинственной власти? Один ученый полжизни занимался только тем, что исследовал влияние солнца на ход земных событий, на поведение людей и животных. И вышло так, что почти все войны совпадали с периодами неспокойного состояния светила.
Если это действительно так, если число автомобильных аварий, самоубийств, эпидемий имеет прямую зависимость от солнца, сотрясаемого взрывами, то легко объяснить природу человеческих ошибок и заблуждений, выпавших на долю нынешнего года. И то обстоятельство, что идет год неспокойного солнца, может быть принято как смягчающее вину того или иного лица перед другими — поднять руки, кто со мной не согласен!..
Подняв голову, я увидел две руки за забором. Одна была тоненькая, слабая, с плавно очерченными линиями локтя и кисти, другая медной чеканки, тяжелая и медленная.
— Ленка! — закричал я. — Стас!
— Нас не пускают! — протянула в ответ Ленка.
Я уже спрыгнул с подоконника, чтобы бежать вниз, но услышал голос Стаса:
— Старик, лови!
Что-то неярко блеснуло в его руке и, пролетев над палисадником, упало у самой двери. Я нагнулся и поднял большую связку вяленой рыбы. Одну я оторвал сразу и принялся чистить — обнажилась янтарная спина, запахло солнцепеком, смолеными канатами и близким морем. Остальные я отнес на подоконник и, прежде чем снова крикнуть Ленке и Стасу, заметил свернутый в трубочку лист бумаги — он был привязан к рыбьему хвосту. Я развязал нитку.
«Старина, приехал я поздней электричкой и шел пешком до тебя. Но было уже за полночь, когда я добрался сюда, и мне ничего не оставалось, как спуститься к реке, разжечь костер и просидеть у огня до рассвета. Хотя все это ничем не напоминало прежние волчьи ночи, я вспомнил их, но больше думал о той, зимней, когда ты отправился следом за мной. Даже не зная приблизительной схемы того, что произошло здесь, я подумал, что случилось похожее — ты кого-то выручал.
Теперь знаю, что все было именно так или близко к этому — я всегда прямолинеен в оценках, — но мне меньше всего хочется стать исследователем в данной ситуации. Кто-то из молодых пишущих сказал, что дороже, если будут последователи.
Буду ждать тебя, старина, и, дожидаясь, все делать и за себя и за тебя, если даже ждать придется долго-долго»…
Когда я дочитывал записку, солнце слегка померкло, и, словно из самой его раскаленной сердцевины, выплыл в мою сторону черный вертолет. Рокот приближался, стал отчетливо виден нимб вращающихся лопастей винта. В собравшейся возле забора толпе я поискал своих, но все лица были обращены к вертолету, который сбавил скорость и снижался под углом. Я ослабевшими руками оперся о горячий подоконник — настала кульминация ожидания — и тоже смотрел на теперь уже голубую, с белыми продольными полосками, машину. Она коснулась колесами травы, длинные лопасти, сгибаясь, повисли, открылся люк, и по сброшенному трапу спустились вниз люди.
Достав рукопись Деда, я вывел его имя и фамилию над своими. Я торопился и не смог бы даже объяснить, что меня толкнуло поступить так, но вот все сделано, подхожу к окну.
— Стас! — кричу я. — Стас!
Он услышал меня, встал на чью-то согнутую спину и ждал, что я скажу.
— Ты немного знаешь эту историю, — прокричал я ему. — Тут написаны адреса…
И с размаху кинул перевязанную суровой ниткой рукопись в Стаса. Он поймал ее на лету и скрылся за забором.
Врачи и сестры двинулись к профилакторию, сходясь в белый треугольник выгнутого ветром паруса. Как быстро теряет свои формы этот белый парус надежды.